Если вы местный и хотите провести отпуск на море или в горах, или в каком‑нибудь Египте – забудьте. Выбраться из города Ж тем сложнее, чем хуже ситуация внутри. А ситуация внутри у нас зависит от ситуации снаружи. Внешняя политика постоянно становится причиной каких‑то мелких скандалов. У нас долги. Много долгов. Еще после развала империи, когда все республики немного сошли сума от своей независимости, лидером осталась бывшая столица. Это значит, что самый дорогой экспорт, самые лучшие инвестиции, самые выгодные дипломатические отношения – это все туда. Второй Карфаген, богатый и недоступный. (И недоступный как раз из‑за богатства.) Мы, смотрящие снизу вверх, за два десятка лет так обросли долгами перед этим громилой, что сидим теперь на пороховой бочке. Оборотный капитал, с которого надо было начинать экономические отношения, плавно уплыл в карманы тех, кто при власти. Они ведь, сердечные, при империи не могли себе позволить лишний кусок сыра купить, а тут такая удача. Всю свою жизнь они были такими же нищими и немыми, как теперешние жители города Ж; росли на идее, что капитал нужно зарабатывать долгим и тяжким трудом – и чем этот труд мучительнее, тем лучше. Поэтому как только империя развалилась – дышать резко стало легче. Никто больше за ними не следит. Никакого Большого Брата над душой. Пора гулять, отрываться за все годы ада. В их руках теперь власть. Деньги всей страны – под их контролем. Как отказать себе в таком угощении?

Долги наслаивались один на другой. Чтобы развиваться, собственных ресурсов городу Ж не хватало. Начались кредиты. Одалживания. Видимость процветания – бутафорные улыбки. И теперь кредиторам проще уничтожить город Ж и забрать себе все его имущество, чем возиться с отсрочками. Я не удивлюсь, если на самом деле выяснится, что так оно и есть. Нас раздавят, как комара, который посягнул на человека.

Сюжет обострялся еще и праздником, Днем Коалиции. Общенародное веселье, на которое потратится куча денег. Блины на площадях, нарядные лошади, живая музыка. Вечером веселящиеся все равно вернутся в свои халупы, к своим муравьиным делам, а денег на банкет утечет немерено. Праздники – это всегда раздолье для воровства. Потому что выделяемый бюджет на них строго фиксирован, а расходы – нет. Никто не ведет учет блинов и лошадиных нарядов. Можно принудить толпу к экономии. «У нас трудное финансовое положение, поэтому вместо трех блинов вы получите два!» Пир во время чумы. Причем очень затратной чумы.

До самой квартиры Сенк шел молча. На его лице отображался мыслительный процесс.

– Во вторник будет праздник, парады всякие, народ гуляет. Вот под шумок и смоемся. В самый раз. Единственное, что меня волнует, – документы на Матильду. Их придется или докупать, или самим химичить. Можно попробовать подключить кого‑то из «фиолетового списка». Сейчас вообще сложно выехать, даже если с документами все окей. Поезда почти не ходят. И попасть туда можно или за сумасшедшие деньги, или известным путем. Сумасшедших денег у нас нет. Сама понимаешь…

– Сама понимаю.

Известный способ сразу отметается, так как мы еще не так низко пали и мораль человеческая нам не чужда.

– Раз уж мы ведем себя, как крысы, – продолжал Сенк, – то не лучше было бы достать где‑нибудь свое средство передвижения и уехать на нем? Какую‑нибудь развалюшку или там… я не знаю, что получится. Да хоть «Таврию»! С раздолбанной коробкой и без магнитолы. Не то, чтобы это было очень дешево, но зато мы не будем зависимы ни от каких поездов, ни от каких порядков.

– Только от дорожного патруля.

– А кто сказал, что мы будем ехать по дороге?

Мне нравится такой подход.

Наш подъезд – хотя голословно называть его «нашим» – скорее, «подъезд, ведущий к жилищу Сенка» – был приветливо грязным и пах гнилыми яблоками. Сыро и холодно. Но, поверьте, это все равно гораздо лучше, чем полицейский участок. Гораздо лучше.

Скрипучий и тесный лифт, в котором стоило бы забеспокоится о своей жизни. Предпоследний этаж. (Вообще по‑хорошему надо подниматься пешком – безопаснее.) Сенк упорно называет свое жилье квартирой. Не комнатой, ни в коем случае – квартирой. Стены оклеены обоями, из‑под которых проступают неровные спины цемента. Трещины. Будто кости.

Я понимаю, почему мой друг не хочет здесь жить.

– Привет! – с дивана доносятся лай пса и голос Матильды.

Удивительно дисциплинированная девочка: сидит одна, что‑то рисует. Фломастерами. Любопытно, где Сенк исхитрился добыть фломастеры?

– Привет, – отвечаю с порога я.

У Матильды длинные, темные, как у меня, волосы. Но, в отличие от моих, она часто укладывает их в какую‑нибудь прическу, в основном – «мальвину» или «гнезда». Изредка Матильда делала себе две «дульки», от чего сразу становилась одновременно и взрослее, и младше (не знаю, как это объяснить).

Несколько секунд ушло на борьбу с животным. Фэри, возрадовавшись нашему приходу, счел своим долгом подбежать и поставить лапы сначала на Сенка – тот увернулся, потом на меня – я тоже не лыком шита. Поставить лапы, навалившись хорошенько на гостя, и вылизать ему лицо – вопрос гостеприимства. После первой попытки пес хотел было приступить ко второй, но Матильда уже подбежала и поймала его за ошейник.

Сенк стаскивает пятками «мартинсы», не нагибаясь. Я терпеливо расшнуровываю кеды. Бросаю рядом сумку.

– Как дела?

Мотя изо всех сил сдерживает развеселившегося пса.

– Я нарисовала слона.

– Ты обедала? – Сенк сразу переходит к делу.

– Да. Супом.

– Разогрела?

– Нет.

– Я же просил разогреть.

Сам он почти никогда не разогревает еду. Никогда. (Только пюре.) Но убежден, что маленькие девочки должны есть исключительно разогретые супы. Холодный суп – смертельный яд.

– Энн, скажи, вот как с этим бороться? – он открывает холодильник и внимательно изучает продукты. Реплика была не столько вопросом мне, сколько укором Матильде.

– А я что? Ты знаешь, по какому принципу я питаюсь.

«Сорвал – съел». В крайнем случае – «купил – съел».

Сенк отрывается от холодильника и теперь его укоризненный взгляд сосредоточен на мне.

– Хоть бы раз мне подыграла.

Я тоже иногда задумываюсь об этом, но мой престиж в глазах Матильды для меня сейчас привлекательней, чем потакание консервативным представлениям Сенка насчет еды.

– Она в курсе?

– Как тебе сказать… И да, и нет. Я пока не знаю, как надо объяснять детям ее возраста, что такое война.

В этот момент Матильда, до сих пор прислушивавшаяся к нашей болтовне, гордо воскликнула:

– Я знаю, что такое война!

– Ты пока знаешь только, что такое перемирие, – снисходительно сказал Сенк. – И то – не сполна, потому что не можешь жить самостоятельно.

– Чувак, объясняй нормально. – Я решила вмешаться. – По своей логике, она уже давно живет самостоятельно.

Матильда надулась, забрала со стола свой рисунок и ушла в другой конец комнаты – на жесткий пылесборник с подушками и двумя подлокотниками. Маленький, тесный, старый и пыльный, застеленный таким же старым и пыльным пледом. Давно удивляюсь, как Сенк до сих пор не выкинул этот странный предмет вон.

– В смысле?

– Для нее самостоятельность – это сидеть дома одной и иметь свободу выбора: разогревать себе обед или нет. Потому что раньше у нее и такой свободы не было. Она же еще помнит времена, когда ее не спрашивали, хочет она заплетать косички или нет. Хочет ли она спать в девять часов вечера или нет. А сейчас она хочет рисовать слона – и рисует. Хочет есть холодный суп – и ест его холодным всем назло. Ведь чем неправильнее ты ешь – тем вкуснее. Вот какова для нее самостоятельность. Свобода выбирать.

Сенк закатил глаза.

– Господи, что делает с людьми кафедра философии и религиоведения.

Матильда тем временем уже успела где‑то достать новый лист бумаги и опять что‑то рисовала, с ногами взгромоздившись на диван.

Я рассматриваю давно знакомую квартиру. Пространство условно разделено на «кухню» и «комнату». Кухня – это южная стена, вдоль которой выстроены почти‑белый холодильник, стеллаж с раковиной и плитой и такой же почти‑белый стол. Окна – серые прямоугольники. За ними – такие же серые прямоугольники других домов. Хирургическая чистота еще создает иллюзию «жить можно», но вся мебель настолько старая, что ее страшно использовать. Бытовой минимализм моего друга очень кстати. У него нет убежденности, что мебель должна быть «своей», что она должна нравиться. Ему она нравится, пока она выполняет свои функции. И пока вокруг чистота и сравнительная безопасность. Если завтра все развалится – не беда, купит новое. И относиться к нему будет так же, как и к старому. Я завидую такому отношению, потому что не умею жить на всем не‑своем. Мои окна – это панорамы, которые видны только с этого ракурса. Ракурс доступен только и только мне. Моя мебель – это именно МОЁ. Часть моего дома. Фактически часть моего мировоззрения. Если ломается что‑то, пусть даже мелкое – я расстраиваюсь, потому что другого такого же нет и не будет. Потому что каждая мелочь связана с каким‑то воспоминанием. Добыта каким‑то особенным образом, или кем‑то подарена, или сделана своими руками. А Сенку повезло. И его сестре повезло – они не привязываются к предметам, среди которых живут.