Попади я сюда одна – мне эта комната ни за что бы не показалось уютной. Обычный плед на разваливающемся диване. Обычный стол. Обычные окна. Но эти двое своим присутствием и обезьянник сделали бы уютным.

Сенк после долгих раздумий вытащил из холодильника тарелку с трупом картофельного пюре и банку консервированного горошка. Обе руки были заняты – дверцу захлопнул ногой. Запихнул все это в черную духовку плиты и оглянулся в поисках спичек. Без них не работает.

Сенк прищурился. Очень сильно. Он всегда щурится, всматриваясь вдаль. Коробка в поле зрения не было.

– Моть, ты не брала спички?

Матильда оторвалась от рисунка.

– Они на подоконнике.

Сенк подошел к окну – к тому, которое ближе к «кухне».

Спички действительно находились на подоконнике. Точнее – над подоконником. Они были аккуратно воткнуты в щель между оконной рамой и стеной, образовав стройную линию почти до самого потолка.

– Что это?

– Лестница для гномов.

Я забеспокоилась: вдруг Сенк сейчас испортит эту поделку и засунет спички обратно в коробок. Но Сенк, как оказалось, знает толк в искусстве. Он выдернул одну спичку с верхнего края «лестницы» и поджег духовку ею. Остальные так и остались торчать.

– А ты молодец, – с улыбкой отметила я.

– Не люблю рушить чужие миры, – так же спокойно отозвался мой друг. – Ты что‑нибудь будешь?

Я подошла к холодильнику, заглянула внутрь и с сомнением оглядела холостяцкий провиант. Еще одна открытая банка горошка, лимон и литровый пакет жирных сливок. Кто‑то любит наваристое какао по утрам.

– Нет, спасибо, – я закрыла холодильник, переключив свои мысли на какао. Вот от чего бы я сейчас не отказалась, так это от сочетания магния, калия и антиоксидантов. На самом деле я просто ужасно скучаю по нормальному горькому шоколаду. Его, увы, сейчас даже за сумасшедшие деньги и известный способ не достать. А перебиваться коричневатым порошком со странным составом, еще и залитым сливками (с еще более странным составом) – это не наш метод.

– А почему ты взял именно самую верхнюю? – мне вдруг захотелось понять отношение Сенка к спичечному искусству.

– Потому что, если бы я взял самую нижнюю, гномы бы вообще до лестницы не дотянулись. А так они смогут подняться, просто чуть ниже, чем было предусмотрено.

Я оглянулась на Матильду. Она с невозмутимым видом продолжала рисовать своих слонов. Значит, такая интерпретация ее удовлетворила. Ей не обидно. Меня всегда восхищали дети, которые безропотно адаптируются к суровым реалиям жизни, не канюча при этом и не жужжа. Которые понимают разницу между прихотью и необходимостью. Которые вообще понимают значение слова «необходимость». Нынешнее поколение кажется мне каким‑то стадом не очень умных, но осторожных травоядных, которые способны существовать только в своей идеальной среде обитания. В этом искусственном заповеднике они едят, молятся и размножаются. В разной последовательности и в разных пропорциях. И, что самое неприятное, взрослые, которые сейчас у власти и которые вынуждены как‑то контролировать популяцию молодняка, только способствуют повышению комфорта в их заповедниках. Чтобы жить там было еще легче и еще приятней. Чтобы они в этой своей неге окончательно забыли, насколько отличается их мир от реального, в котором, на секундочку, процветают болезни, нищета и безработица.

Не знаю, что из этого поколения выйдет, но явно какой‑то отстой.

Тем временем старушка‑духовка закончила свою работу, разогрев Сенку завтрак. К еде мой друг относится так же, как ко всему остальному (за редкими исключениями): со спокойствием, уверенностью и здоровым пофигизмом.

Он уселся на свою табуретку и принялся за пюре.

По комнате растекся горячий, опасный для голодной психики запах картофельного пюре с горошком.

Я тут же пожалела, что отказалась от «чего‑нибудь».

Матильда перестала рисовать и посмотрела в сторону кухни. Она наверняка думает о том же, о чем и я. Вскоре она подошла ближе и уселась на подоконник.

– Ты убедительно ешь, – я села на вторую табуретку.

Этот комментарий должен был объяснить непоследовательность с нашей стороны. Но Сенк наверняка и так все понял.

Теперь он знает еще и то, что мысленно две голодные вселенные уже поглядывают на его еду. И что касается силы воли, то герой здесь – Матильда. У нее была возможность слопать картошку вместо супа, пока ее брат вытаскивал меня из лап правоохранительных органов. У меня же такой возможности не было.

Тем не менее, я, чтобы составить хоть какую‑то компанию, достаю из буфета стакан и сажусь пить «чай с лимоном». Это стакан холодной воды, в который опущен пакетик ужасного черного чая и выдавлен один целый лимон. (Пакетик нужен для цвета. Лимон – чтобы заглушить отвратительный вкус чая.)

Я каждый раз травлю себя этим коктейлем, если надо отвлечься от ненужных мыслей. То, что я сверлю тяжелым взглядом поедаемое Сенком пюре, не считается. Это, в конце концов, обычный картофель, смешанный с эмульгатором, растительным жиром и молоком, солью и еще какой‑то хренью. А горошек – это просто горошек, смешанный с…

– Может, лучше ты ей расскажешь? – с набитым ртом спрашивает Сенк.

Я прерываю свои размышления и еще раз обдумываю эту фразу.

– Что и кому рассказать?

– Матильде. О том, что в среду начинается война и мы уезжаем.

Он цепляет вилкой пюре с двумя горошинами и сосредоточенно жует.

– Может, и лучше.

Я поднимаюсь из‑за стола, подхожу к подоконнику. Матильда по‑прежнему вся в своих размышлениях. Рядом – несколько незаконченных рисунков. Ее мысль витает где‑то между слонами и едой.

– Мотя, в среду начинается война и мы уезжаем.

Она оживилась.

– Мы возьмем с собой фломастеры?

– Конечно.

Приторно‑зеленый газон на рисунке врастает в такое же приторно‑голубое небо. Матильда принимается за смотрителя зоопарка. Высокий дядька почему‑то в белом фартуке и очках. Если бы не эти очки, он был бы чем‑то похож на Элвиса Пресли.

– Энн! – выкрикивает мой друг.

– Что?

– Так я и сам ей мог сказать.

– А зачем говорить иначе, если она поняла и так?

Судя по все той же невозмутимости, с которой Матильда рисовала дядьку в очках, она действительно все поняла. Поразительно беспроблемный ребенок.

– Возьмете меня с собой? – я спросила это только из вежливости. Все понимают: захочу – поеду. Не захочу – никто заставлять не будет.

– Придется.

– В смысле?

Когда Сенк говорит «придется» – это звучит нехорошо.

– Я не успел тебе сказать. У тебя теперь нет квартиры.

***

Больше всего на свете Матильда боится врачей. Причем не тех, которые просят сделать «а‑а» или ставят уколы. Уколы – это плохо, но не смертельно. По‑настоящему Матильда боится тех, которые вызывают к себе в кабинет и задают странные вопросы. «Какая сегодня погода?», «С кем из детей ты дружишь?», «Какой день недели был вчера вечером?» или что‑то в этом роде. Матильда всегда молчит. Она не любит, когда ее принимают за умалишенную. Своим молчанием она сопротивляется несправедливости. Если вы хотите узнать о погоде – посмотрите в окно, о дне недели – посмотрите в календарь, а то, с кем я дружу, вообще вас не касается.

Воспитатели – люди, по мнению Моти, не менее странные, – тоже умом не блистали. Фрау Гердт, например, и вовсе вела себя вызывающе. Даже для взрослых. Эта женщина с высокой старомодной прической и морщинистой шеей, казалось, вообще не умела сопоставлять свои мысли с тем, что творится на самом деле. Она приходила в настоящий ужас, если узнавала, что на уроке географии Матильда вместо карт рисует слонов. «Деточка, рисовать животных надо в свободное от учебы время! На уроке географии изволь заниматься географией! Это твоя обязанность, как ученицы. Лагерь существует для того, чтобы дать тебе образование! Еще и за государственный счет! Дети твоего возраста мечтают здесь учиться, а ты отвергаешь протянутую тебе руку!» Подобные выговоры приводили Матильду в уныние. Потому что на самом деле лагерь существует вовсе не для того, чтобы давать ей образование – лагерь существует для того, чтобы исследовать детей. И никто не просил никакой руки.