– Вам же не разрешали войти! – раздраженно сказал кто‑то.

Матильда остановилась на пороге.

По кабинету прогуливалась женщина средних лет в ярко‑голубом трикотажном платье, которое совершенно не подходило ни ее возрасту, ни ее комплекции. Высокая прическа в стиле диснеевских принцесс. Лаковые туфли.

– Мне нужен директор.

Матильда не ощущала священного трепета, свойственного всем детям, которые попадают в кабинет директора. Она вообще ничего не чувствовала, кроме разочарования.

– Ну я директор. – Внезапно заявила женщина в трикотажном платье. – Выйди за дверь и войди нормально, как воспитанные люди.

Разочарование возросло вдвое, только теперь к нему добавилось оскорбление. Это она‑то невоспитанная?! Гнев ударил Матильде в голову и вышвырнул прочь из кабинета в сопровождении громкого хлопка двери. Она понеслась на улицу, на воздух, как будто сбегая от монстра во сне. Это слишком невероятно, чтобы быть правдой. До сих пор положение дел было просто очень тяжелым, но после визита к этой женщине оно стало невыносимым. Директор был последней инстанцией, способной прекратить это безобразие. Убогость правил, ущербность программы, занудство преподавателей. Матильда негодовала. В ее сказочно‑патриархальной ментальности не укладывалось, как – ну вот как? – директором может быть эта особа в трикотажном платье? Директор – он ведь самый главный. Царь зверей, король-лев. Разве эта женщина может быть самой главной? Она не развеяла Матильдины сомнения по поводу лагеря – она их подтвердила. И к ней нельзя прийти с предложениями что‑то поменять, что‑то улучшить, рассказать что‑то важное, пожаловаться. Она ничего не поймет. Потому что она – одна из них. Она – часть убивающей машины, которая давит жителей города Ж.

В тот день Матильда поняла, почему ее брат так не любит государственную систему образования.

Матильда поставила крышку обратно на сливной бачок. С точки зрения логики, все вернулось на круги своя: рыбы оказались там же, откуда сегодня спозаранку были варварски изъяты. Туалет освобожден. Скандал замят. Но все равно как‑то тоскливо.

Дверь открылась и в прихожую вошел Сенк.

– Что, девица? Все грустишь над туалетом?

– Угу.

– Мне ничего не приходило? – Сенк перешел на кухню, достал из холодильника тарелку с пюре и выложил половину ее содержимого на сковородку. Каждый раз, возвращаясь домой, он спрашивает одно и то же.

– Приходило. – Матильда уныло села на табуретку за столом. Ее голос звучал отрешенно. – Приходила какая‑то женщина с длинными светлыми волосами, спрашивала, где ты.

– И что ты ответила?

– Сказала, что тебя посадили за коллаборацию.

– Правильно. – Сенк поджег конфорку. Пюре, помешиваемое деревянной лопаткой, «ожило». По воздуху поплыл уютный запах газа.

– Злая была?

– Нет.

– Огорченная?

– Нет.

– Она не спрашивала ничего про деньги?

– Нет. Только про долги спрашивала.

– Замечательно. А она… такая, в бежевом пальто была?

– Нет, она была голой.

Сенк медленно оторвался от помешивания пюре и внимательно посмотрел на сестру.

– Ну да, да, она была в пальто. – Матильда решила сдаться.

Ее брата в первую очередь интересовали его визитеры, а не то, как у нее дела.

К запаху газа начал примешиваться запах разогреваемого картофеля. Домашний, творящий благодать запах еды.

Сенк с умиротворенной улыбкой возобновил помешивание. Все дела решались сами собой. А было бы еще лучше, приди та женщина голой. Ничего не меняется. Все хорошо.

– Рассказывай, как живешь без меня, блошка ты самостоятельная.

Матильда ненавидела, когда ее так называли, но сразу оживилась: наконец‑то ею интересуются.

– В борьбе между мной и супом победил суп.

– Ну и зря.

– Заходила жена почтальона. Она опять за него работает. Ему нездоровится. Я спросила, почему они не подают заявление на пособие.

– Ха, я догадываюсь, почему. Ну, и что она ответила?

– Сказала, что уже писали заявление. Но их послали на очень плохое слово.

– Естественно. – Сенк поддел вилкой пюре и попробовал. – Мне кажется, пересолено.

Матильда, околдованная ароматом двухдневного картофельного пюре, вспомнила, что проголодалась. Но не клянчить же чужое.

– Никогда ничего не проси у государства, – Сенк поучительно накрыл сковороду крышкой и убавил огонь. – Не верь, не бойся, не проси. Ничего хорошего тебе там не обломится.

– Даже когда мне нужно будет подавать заявление на пенсию?

– А к тому времени, – Сенк открыл кран и подставил под напор медный чайник, – ты уже, я надеюсь, будешь жить в другой стране. Где пенсия не будет похожа на милостыню, и ее не нужно будет вымаливать, как у нас.

Матильда вздохнула. Казалось, будто вопрос пенсии был для нее особо злободневным.

– Слыхала, – Сенк выключил воду, поставил чайник на вторую конфорку и продолжил воспитательный монолог. – Наша мусульманская соседка, Лиз, ты ее знаешь. В хиджабе вечно ходит. Так вот ее, когда на пенсию выходила, заставили подписать дарственную о том, что квартира после ее смерти становится собственностью комитета народного образования. При том, что такого комитета в природе не существует.

– Зачем же она подписала?

– Затем, что иначе пенсию отказывались выдавать. Квартиру ведь тоже на хлеб не намажешь, тем более – посмертно. Но ты пойми сам подход: правительство у тебя может выманить все, что пожелает. Хочет квартиру – вперед: отписывай, а то голодной останешься.

Пауза.

– Такое только в нашей стране бывает.

Сенк оглянулся на часы. Минутная стрелка прилежно висела на одиннадцати. Часовая стрелка так же прилежно отсутствовала.

Он еще раз попробовал пюре.

– Пересолено. Точно пересолено. Ты не солила ничего в мое отсутствие?

Матильда неуверенно помотала головой.

– Даже к солонке не прикасалась?

Матильда еще раз неуверенно помотала головой.

– Ладно, верю. Может, это я пересолил.

Сенк выключил плиту, поставил сковородку на стол и достал из буфета свою чашку. У него она была одна‑единственная, неприкосновенная. Идеальный цилиндр с мультяшными пчелами. Никому другому из этой чашки пить нельзя.

Матильда наблюдала за процессом. Сняв закипающий чайник с плиты и погасив вторую конфорку, Сенк влил кипяток в свой грааль. Затем достал из буфета баночку с высушенным липовым цветом. (Сам собирал! В экологически чистом северном лесу, с настоящей липы! Не чета магазинной трухе из бамбука и одуванчика). Открутил крышку. Поднес баночку к лицу, словно кислородную маску. Вдохнул. Несколько секунд ловил приход. Затем чайной ложкой отмерил ровно десять грамм. Не девять, не одиннадцать – боже сохрани. Чай предается кипятку. Пар поднимается в небеса. Баночка закрывается. Аминь.

– Так зачем, говоришь, приходила жена почтальона? – Сенк уселся напротив сестры, поставил перед собой сковородку и чашку и наконец принялся за пюре.

– Полчаса жаловалась на цены в социальных супермаркетах. А потом на здоровье мужа. Она принесла тебе бумажку.

– Давай ее сюда.

Матильда колеблется.

– Там слон еще не дорисован…

– Давай‑давай, – с набитым ртом Сенк пробормотал еще что‑то менее выразительное и отхлебнул чаю.

Матильда вернулась к дивану, нашла среди десятков своих скетчей маленькую записку от жены почтальона и принесла за стол. Пока Сенк читал, она внимательно изучала его лицо. Его глаза, сощурившись, сканировали сначала первую строчку, потом вторую, потом третью. Всего их было три или четыре. Матильда привыкла, что и поздравительные записки, и некрологи ее брат читает с одним и тем же лицом. Но изменилось что‑то в самом Сенке. Что‑то.

Он прочел одну и ту же строчку несколько раз. Как перечитывают абзац в сложной книге. В записке говорилось о том, что в среду начнется война в городе Ж. И не какая‑нибудь, а очень агрессивная, горячая и страшная. Да‑да, милый адресат, скоро твой город превратится в кровавую бойню с паникой и мародерством, потому что все поймут, что оказались в банке. В прозрачной банке. И когда вражеские войска придут все взрывать – мирное население рванет прочь из города, а через границу их никто не пропустит. Потому что выехать из города Ж сложнее, чем вырастить кукурузу на дне океана. Куда же вы, милые соотечественники? Вечеринка только начинается.