Когда Лилечка в ответ на его просьбу ответила ему: «Я подумаю…», Сергей Петрович тут же представил себе себя на месте Лилечки и представил, как бы он сам просто и без всякой дипломатии ответил ей: «Да, Лиля, конечно же, возьму, пусть приходит…» И тут же Сергей Петрович сам пришёл к той мысли, что более правильно поступила сама Лилечка, а не он, если бы он оказался на её месте. «Может быть, именно поэтому она и директор, что умеет так серьёзно и умно сказать: «Я подумаю…», а я просто учитель труда и домоводства», – подумал Сергей Петрович и снова запустил в любопытную белку шишкой.

Ещё издали Сергей Петрович увидел Лилечку – она стояла возле клумбы с розами, прямо перед входом в центральный школьный корпус, сверкающий свежевымытыми окнами.

Рядом с Лилечкой стоял высокий мужчина: его Сергей Петрович узнал сразу: это был знаменитый спортсмен-олимпиец, сам Кувшинников. Сергей Петрович удивился тому, что знаменитый Кувшинников в жизни оказался не так уж и высок ростом и не так уж и широк в плечах— во всяком случае, сам Сергей Петрович и ростом был не ниже, и в плечах не уже.

Рядом с Кувшинниковым стоял Зот Филиппович и Сергей Петрович с удовольствием отметил, что Зот Филиппович был ростом с Лиличку – его голова едва доставала плеча Кувшинникова.

Остальную компанию Сергей Петрович не знал: это были мужчины особой чиновничьей породы с бледными рыхлыми лицами, такими бледными и такими рыхлыми, что вполне могли бы соперничать и в бледности, и в рыхлости с бледностью и рыхлостью разваренного кочана цветной капусты.

Сама Лилечка была одета в красное шелковое платье, в руках она держала своё вечное вязание – Сергей Петрович даже улыбнулся от удовольствия видеть свою жену и подумал: «Ну что она за ребёнок, сколько раз говорил ей, что нехорошо со спицами в руках с людьми разговаривать, ты же всё-таки директор школы…».

Сергей Петрович уже было совсем подошёл к жене, но, заметив настойчивые знаки, которые Лилечка подавала ему незаметно для остальных, остановился.

Теперь он стоял поодаль, ожидая, что Лилечка сама его позовёт и даже, может быть, познакомит с Кувшинниковым или что Зот Филиппович захочет поговорить с ним. Пока Сергей Петрович ждал, сама Лилечка о чём-то, весело смеясь, говорила с мужчинами, а потом села в машину вместе с Зотом Филипповичем и Кувшинниковым и уехала, даже не глянув в сторону мужа.

Раздался школьный звонок – и вскоре вокруг Сергея Петровича загалдела весёлая нарядная толпа школьников.

Сергей Петрович, хоть он и сам себе не смог бы объяснить, что было нехорошего в случившемся, знал, что случилось что-то нехорошее, и это что-то нехорошее как бы перечеркнуло что-то в его жизни. В нём вновь зашевелились прежние недобрые чувства к жене, и хоть он уверял себя, и, кажется, даже искренне уверял, что он рад успехам жены, но всё равно отчего-то было тошно, словно он по какому-то необъяснимому побуждению, добровольно, живьём съел какую-то гадость, ну, таракана, например, или крысу, а мучился оттого, что сам теперь не понимал, для чего он это сделал; противно было не столько оттого, что он съел такую гадость, сколько оттого, что он съел эту гадость без принуждения и даже охотно съел.

А вечером случился между Сергеем Петровичем и Лилечкой словно бы уже и «совсем пустяк», о котором можно было бы и не вспоминать, если бы он не был той последней каплей, которая переполнила чашу…»

Тут рассказчик, которого с увлечением слушал Сергей Петрович, запнулся и, видимо, стал думать, что же за чашу переполнила эта последняя капля. И пока рассказчик об этом думал, задумался об этом и сам Сергей Петрович: «Чашу терпения? Или, может быть, чашу нетерпения? Или чашу зависти? Или чашу несбывшихся надежд? Или чашу разочарования в себе?» Сам Сергей Петрович совсем запутался и теперь ждал, что же скажет сейчас рассказчик. Но и тот тоже молчал… Так они и молчали вместе, пока рассказчик, наконец, не вздохнул и не продолжил свой рассказ:

«И тут произошло то, что могло бы и совсем не произойти. Сергей Петрович, хотя он уже и понимал, а ещё более чувствовал, что не надо напоминать сегодня жене о просьбе своего коллеги Александра Ивановича Сорокина, всё же напомнил. И узнал, что Лилечка уже пообещала взять на работу учителем биологии другого.

Тут-то и вышла не совсем красивая семейная сцена. На все упрёки Сергея Петровича Лилечка отвечала, что поступить по-другому она не могла, что этот новый учитель – Иван Иванович Балакин, которого она и в глаза ещё не видела, – племянник самого Зота Филипповича, и что её просил об этом своём племяннике сам Зот Филиппович. Говорила, что «не всегда она всё может упомнить», и что ей «сейчас не до таких мелочей», что у неё «есть дела и поважнее», как бы намекая, что если бы сам Сергей Петрович был так же занят, как и она, то и он бы не придал «этому пустяку» никакого значения.

К концу разговора Сергей Петрович всё чаще стал ловить себя на мысли, что смотрит на жену словно не своими, а чьими-то чужими, равнодушными, посторонними глазами; ему иногда даже приходилось напоминать себе, что вот эта женщина, Лилечка, его жена.

Теперь Сергею Петровичу в каждой улыбке жены, в каждом её слове виделось её желание оскорбить его и унизить. По ночам Сергей Петрович полюбил думать о том, что именно благодаря ему Лилечка сумела «сделать карьеру». Эту мысль он трогал как больной зуб, до сладкой боли расшатывал её из стороны в сторону. Он совсем заболел этой мыслью, она воспаляла и раздражала остальные мысли в его голове, и ему уже даже казалось, что и в том, что он сам работал учителем труда, была виновата Лилечка, что это она предала его. Хотя в чём именно заключалось это предательство, не совсем понятно было даже и самому Сергею Петровичу.

В конце концов эти мысли заставили Сергея Петровича отречься от супружеского ложа, и отправили «опального мужа», как называла его Лилечка, в добровольное изгнание в прихожую, в тёплый и удобный пуховой спальный мешок. Со временем Сергей Петрович стал находить в своём новом положении «оскорблённого и униженного» даже приятное, казался самому себе даже мучеником за правду, смиренно сносящим удары мачехи-судьбы.

Однажды ночью Сергей Петрович проснулся с какой-то особенно ясной головой; он часто в последнее время просыпался среди ночи и уже не мог уснуть до утра. Вот и на этот раз, когда Сергей Петрович понял, что ему уже не уснуть, он принялся глядеть в потолок, думать о Лилечке, смотреть на неё чужими посторонними глазами. Но вскоре ему это надоело, потому что ничего нового Сергей Петрович придумать не мог, а на Лиличку он уже до того насмотрелся чужими глазами, что ничего нового он тоже уже не надеялся в ней разглядеть.

И тогда Сергею Петровичу захотелось посмотреть чужими глазами на самого себя, на свою жизнь, на свои мысли. Он посмотрел на себя глазами Лилечки, и вдруг понял, как ей было стыдно и больно, когда он, вместо того, чтобы порадоваться вместе с ней её назначению завучем, написал заявление об уходе, словно это её назначение было для него чем-то обидным. Сергей Петрович увидел, что в новой школе он так и не прижился, что коллеги-учителя с ним, всегда держащимся особняком, обращались с прохладцей и даже свысока, потому что думали, что и сам он относится к ним с пренебрежением и тоже свысока. Теперь он ясно видел, что и в том, что он сейчас работает учителем труда, и в том, что он спит не на супружеском ложе, а в спальном мешке в коридоре, виноват не кто-нибудь, а он сам.

Теперь он совершенно новыми глазами смотрел на своих учениц, на то, что они на уроках подсовывали ему записки с объяснениями в любви. И видел то, что видели эти девочки, когда смотрели на него: он видел, что многое из того, что он представлял себе насмешкой, было просто первым, хорошим, искренним девичьим чувством. Теперь ему казалось и странным, и смешным, что раньше, ещё минуту назад, он казался себе почти стариком и думал, что все его неудачи и удачи Лилечки так обезобразили его лицо, что всем вокруг это уродство видно…