Он появляется на каменной дорожке.

Искоса я посматриваю на него из-за влажной простыни и не могу сдержать смех: его джинсы — о, мой бог! — они мокрые между ног. Должно быть, это неприятно! И я невольно хихикаю. Мое отмщение сработало даже лучше, чем я могла предположить. Но он идет, идет, идет на меня и улыбается. В его руке наполовину пустая бутылка молока, вся в белых потеках, с ее дна капает, и я только сейчас осознаю, какую расплату он приготовил.

— Здрасьте, — не отрывая своих черных наглых глаз от меня, он коротко бросает маме неразборчивое приветствие. И я, еще раз взглянув на него, на его непоколебимую, до одурения прекрасную ухмылку, решаю, что будет лучше, если я прямо сейчас пущусь наутек, пока дистанция между нами не сократилась до опасно-невозвратной. А она неумолимо сокращается…

В одну секунду я взвизгиваю, хватаюсь за маму, чем вызываю у нее бурю смешанных эмоций — от возмущения до нервного, сдавленного хохота, — и, не помня ног, срываюсь с места и лечу, бегу, несусь в конец участка, к козам.

— Ты это не сделаешь! — кричу я, захлебываясь смехом.

— Ты в этом уверена? — дышит мне в спину он.

И я сворачиваю к яблоне, чтобы резким уходом влево притормозить его, но снова совершаю ту же самую ошибку. Его мгновенная реакция оказывается выше всяческих похвал — я ощущаю, как Антон ловит меня сзади за пояс шорт и…

— Нет! Не надо! — верещу я на все Озерки и стараюсь выкрутиться. — Я не хочу!

Но он крепко вцепился, и теперь с непреклонной силой тянет меня к себе.

— А я думал, ты хочешь! Снова хочешь со мной искупаться, Джонни!

Кажется, его безбашенность во сто крат превосходит мою. Я чувствую, как холодные молочные реки все-таки расползаются под шортами по белью, а потом, противными тонкими струйками стекают по внутренним сторонам моих бедер.

— Фу-у-у! — в запале смеюсь я. Дергаюсь от «непередаваемых» ощущений и протяжно скулю: — Все, хватит! Прекрати! Фу-фу-фу!

Изворачиваюсь и пинаю его по коленям, ведь не слепая и вижу, куда он смотрит! Наглая морда!

Но вдруг вспоминаю про маму…

Мама, подбоченившись, стоит возле загона, но ее растерянное лицо не соответствует воинственной позе. Она остолбенело наблюдает за нами, отчего мне делается по-настоящему неловко.

Вот только упрямому барану Антону на руку мое временное замешательство.

— Ну а теперь рассчитаемся по долгам, — довольно улыбается он и, уцепившись за мое бедственное положение, привлекает меня к себе, лицом к лицу.

Этого прилипалу не смущают ни промокшая в неуместных местах одежда, ни мои влажные «молочные» ноги, ни буравящий взгляд сторонней наблюдательницы — смею заметить, взгляд моей мамы! — ни настойчивые удары ладонями в грудь… Я стараюсь отбиться, стремлюсь вырваться, сбежать, но краешком мозга соображаю, что мои попытки слишком ничтожны. Потому что на самом-то деле я не прикладываю к своему спасению достаточных усилий и всем сердцем желаю остаться в его всепоглощающих объятиях навсегда.

Антон склоняет голову, и наши носы соприкасаются.

— Игра в поддавки закончилась, Джонни, — шепчет, обжигая горячим дыханием.

А потом целует меня. Медленно, тягуче. Раз… Другой… Третий… Так нежно и осторожно, но в то же время так распалено и требовательно, что я в тот же миг прощаюсь с головой. Я теряюсь в пространстве. Я проваливаюсь в другое измерение. И хотя не сразу поддаюсь его настырным губам, чувствую, как тело, вмиг перешедшее на противоборствующую сторону, окончательно расстается с разумом. Подхваченная теплым ласковым ветром, я несусь куда-то в необъятную даль и держусь за его крепкие плечи… шею… лопатки, чтобы ненароком не упасть.

Кажется, то, что сейчас со мной происходит, получше любых, даже самых зажигательных танцев…

— Кхы-кхы, — нарочито подчеркнуто кашляет мама, и я вынуждена вернуться с небес на землю. Но все еще продолжаю стоять, прижавшись к его широкой груди, и, как застуканная за списыванием школьница, не решаюсь поднять на него глаза. А тем более, посмотреть на маму.

Может, мама ничего не заметила?

Может, упрямый баран Антон не понял, что я сдалась?

Но он улыбается.

И мама тоже улыбается.

— Что-о? — обиженно выдавливаю из себя я.

— Моя молочная девочка, — шепчет мне он. И хохотнув, уточняет: — Моя вонючая молочная девочка.

Я отстраняюсь:

— Да иди ты! — смеюсь и замахиваюсь. Но всякое шевеление вызывает во мне неприятные чувства.

Фу-у! Такая мерзость! И как он с «этим» еще и шел?

Но Антон без видимой скованности движений наклоняется и поднимает пустую бутылку, которая в какой-то момент, упущенный мной, выпала из его рук. И, помедлив, протягивает маме.

Кстати, мама уже стоит в двух шагах от нас.

— Ну вы вообще! — дергает головой она. — С ума посходили! Как дети малые! И молоко перепортили! Как ты теперь с мокрым задом домой-то поедешь, — морщится и забирает бутылку, — а? Парень моей дочери!

Антон премило смеется:

— На правах парня вашей дочери, наверное, смогу остаться на ночь у вас?

— Ага! Еще чего! — не понимая шуток, ворчит моя хмурая мама. — А ну-ка давайте, бегом: ты в душ, а ты… тоже в душ! — подталкивает нас в спины она. Но, спохватившись, шумит вдогонку: — Только в другой! Слышишь? В другой! — И добавляет: — И без фокусов там!

В нашем доме две ванные комнаты. Одна находится в пристройке, по соседству с летней кухней, где есть только душ и раковина на случай, если ты, к примеру, весь день провозился с чисткой загона. А вторая — большая и удобная, с ванной и просторной душевой кабиной. Именно в ней под тугими теплыми струями тропического ливня я могу зависнуть на час, а то и на два, предаваясь водному релаксу.

Но сейчас я не настроена себя баловать: для начала я тайком пробираюсь в пристройку, чтобы добыть себе номер его телефона, так, на всякий случай, а уж после ныряю в ванную. Я наспех смываю с тела молочные потеки и запах, который кое-кому не угодил — ах, какие мы нежные! — и, едва ли намочив волосы, вытираюсь. Утрясти в голове один незамысловатый факт просто напросто не получается: как так вышло, что этот прилипала с настоятельной рекомендации моей мамы в данный момент без какой-либо одежды находится буквально через стенку от меня?

Я прислушиваюсь. И, борясь с улыбкой, которая возникла сама по себе из ниоткуда, зажмуриваюсь. Мне ошибочно кажется что, если я закрою глаза, то прогоню навязчивые мечты о повторном поцелуе. Это невыносимо: думать и думать о продолжении с тех самых пор, как наши губы впервые соприкоснулись. И стоит только представить его, напористого и упрямого, но такого чуткого и очаровательного, как вновь учащается сердцебиение, пробегает по коже приятная дрожь, отключается разум… Черт! Черт! Черт! Не-е-ет, творится что-то неладное! Это не я, это все не со мной!

Спохватившись, я быстренько одеваюсь, расчесываюсь и выхожу на террасу. Антон уже там. Он сидит на порожках, весь такой покладистый и тихий, что я несколько секунд любуюсь им, прежде чем дать о себе знать. Его влажные волосы стоят высоким «ежиком», на шее застыли капельки воды, я вижу, как напрягаются мускулы на плечах, пока он, не меняя положения корпуса, разбирается со шнурками. Он смешной, в папиных широких шортах по колено и в этих своих крутых черных кроссовках.

Я тихонько хихикаю у него за спиной, Антон слышит и оборачивается.

Наши взгляды встречаются. И это так же невыносимо, как и мечтать о новом поцелуе! Потому что, когда я смотрю в его глаза, все мои непослушные мысли спускаются чуть ниже, к губам. Это какой-то замкнутый круг! Я, как помешанная, зациклилась на одном и том же и не могу переключиться!

Похоже, он это замечает и вместо того, чтобы поддразнить меня в своем излюбленном стиле, улыбается. Улыбается тепло и просто, как если бы между нами были нежные, романтические отношения, а не то, что мы сумели нагородить за непродолжительное время.

Черт возьми, его улыбка прекрасна! И я вновь даю волю мечтам…