Держали ее в уме и участники совещания с командованием армии и флота, созванного императором во дворце в воскресенье 8 декабря 1912 г. Насколько известно сегодня, на этом импровизированном «военном совете» решался вопрос о войне[307]. Начальник Генштаба Мольтке настаивал, что «чем скорее, тем лучше»[308], так как выжидание будет ставить Германию во все более неблагоприятное положение. Император, который еще во время «сербского кризиса» в ноябре 1912 г. подчеркнул, что, прежде чем идти на Москву, надо сначала покорить Францию[309], не изменил точку зрения и теперь. Такой приоритет поневоле вытекал из экономических условий будущей войны: Германия подошла к пределу своих финансово-хозяйственных возможностей и должна была позаботиться о том, чтобы война «сама себя кормила». Опыт франко-прусской войны 1871 г. с ее «Седанским чудом» и благословенными миллиардами из французской государственной казны, которые послужили большим подспорьем Германской империи в ее первые годы и способствовали неожиданно резкому росту благосостояния офицерских семей, – заронил в душу всего поколения императора тайный соблазн: близкий Париж обещал удовлетворить нужды германской военной экономики куда быстрее, чем далекий и труднодоступный Петербург[310]; даже если бы немецкая армия большими силами одолела первые препятствия в России, русские, как сказал Мольтке, могли, «отступая вглубь своей огромной страны, затянуть войну до бесконечности»[311]. Поэтому начальник Генштаба выступал за старый план Шлиффена: «Наступать на Францию как можно сильнее, обороняться против России как можно слабее». Последние наставления графа Шлиффена (к тому времени уже умершего) он подкорректировал в докладной, датированной 1913 г. В ней Мольтке оспорил мнение Шлиффена, будто при мощных, победоносных действиях Германии против Франции Россия откажется от вступления в Восточную Пруссию и, следовательно, восточный фронт можно оголить. Он напомнил о существующих на данный момент союзных отношениях: Россия по договору обязана участвовать в войне на стороне Франции, а если она с победами двинется к Берлину, это «чрезвычайно подстегнет сопротивление Франции даже после тяжелых поражений и, наконец, заставит отозвать германские вооруженные силы с запада для защиты столицы». Соответственно Мольтке считал необходимым «оставить часть наших войск на востоке, как бы мы ни нуждались в них в решающей битве на западе».

В процессе взвешивания двух точек зрения в марте 1913 г. приняло участие Министерство иностранных дел, бросив на чашу весов суждение о текущем положении, принадлежавшее бывшему российскому премьер-министру и министру финансов графу С. Ю. Витте, чье германофильство не вызывало сомнений[312]. Граф Витте считал, что Россия ни за что не станет воевать; она не начнет военные действия, полагал он, даже если произойдет раздел Балкан, т. е. возникнет прямая угроза ее границам. Ее армия не готова, а из 50 млн ее нерусского населения 30 млн будут шпионить для захватчиков и вести гражданскую войну; в Финляндии и Польше тотчас вспыхнет революция. Царь не желает войны ни в коем случае – в Германии просто не очень хорошо представляют себе внутреннюю обстановку в России.

Трудно поверить, что граф Витте в столь критический момент так легкомысленно выдал сведения (кстати, в основном неверные), которые не могли не подстегнуть сторонников войны в Германии. Скорее, его посредник Й. Мельник и/или германский посол граф Пурталес хорошенько подредактировали его высказывания в угоду желанию тех, кто поручил им прощупать бывшего премьер-министра, – изобразить великого Витте коронным свидетелем плачевного состояния России, обрекающего ее на гибель в момент нападения[313]. И это им действительно удалось.

При таких обстоятельствах Большой генштаб, составляя в апреле 1913 г. планы на новый мобилизационный год, принял решение, имевшее далеко идущие последствия для хода войны, – отказался от планирования «большого восточного развертывания»[314], которое до тех пор ежегодно осуществлялось параллельно с разработкой плана западного развертывания. Главная причина состояла в намерении в ближайшем будущем вести наступательную войну на западе. К сопутствующим причинам, помимо нехватки средств, жажды французских ресурсов, технических соображений (к примеру, российская железнодорожная система не позволяла быстрого продвижения), относилась убежденность, что восточное развертывание в данный период просто не нужно. Радикальные советчики Мольтке, в том числе Людендорф, считали его «пустой тратой времени»[315] и добились его отмены.

Для разведывательной секции Большого генштаба отказ от подготовки к «большому восточному развертыванию» повлек за собой два практических следствия: с одной стороны, ей пришлось укреплять контрразведку внутри Германии и на ее границах, а с другой – активно поощрять силы, способные действиями в русском тылу надолго парализовать наступательный потенциал царской армии, нейтрализовать ее обороноспособность и революционизировать Россию. В секретной докладной 1913 г.[316] доказывалась осуществимость этих задач. Там говорилось, что «революционные устремления в армии и на флоте… в последние годы не раз имели успех, а именно в технических войсках», да и вообще русский солдат вряд ли «все еще верен императору, послушен и надежен». В докладной подчеркивалось, что оснащенность русской армии «средствами связи… пока сравнительно невелика», а немецкая сторона наверняка будет «придавать большое значение… хорошей связи» и «широко пользоваться в этой области… современным техническим оборудованием». Автор докладной упоминал недостаток тяжелой артиллерии в русских полевых войсках и медленные темпы ее пополнения, но предупреждал, что скоро ее станет больше и русские армейские корпуса по числу орудий сравняются с немецкими.

Новые задачи потребовали кадровой реорганизации секции IIIb Большого генштаба. Испытанного в работе на востоке разведчика, руководителя Кёнигсбергского главного разведывательного центра Вальтера Николаи взяли в Генеральный штаб и, присвоив ему звание майора, поставили во главе всей секции IIIb (вместе с той ее частью, которая занималась Францией). От своего предшественника капитана Вильгельма Хайе Николаи принял «построенный в соответствии с современными требованиями, четко организованный и управляемый рабочий коллектив»[317]. Новый шеф внес в его работу одно коренное изменение – сделал основной упор на вербовку перспективных агентов в предполагаемых вражеских государствах. В отличие от начальника секции Брозе, который в 1905–1906 гг. и позже рекрутировал своих агентов по большей части из массы осевших в Германии и Швейцарии революционеров, а с 1909 г. усиленно засылал в Петербург и размещал там специально подготовленных немецких разведчиков (в том числе семью Бауэрмайстер и капитана Генштаба Зигфрида Хая), Николаи стал вести гораздо более агрессивную вербовку на местах, преимущественно в российской столице. Он набирал местную агентуру во всех сферах общественной жизни и через нее (несомненно, по твердым оперативным планам) проникал в военные учреждения, предприятия военного значения, банки, промышленные круги, политические партии, даже в непосредственное окружение царя. В результате Николаи не только имел возможность как следует ознакомиться с решениями российского Генштаба и российских секретных служб; в Петербурге в его агентуру, помимо актеров, предпринимателей[318], профессоров, оппозиционеров и революционеров[319], входили лица из высшего общества[320] и высокопоставленные придворные[321], пользовавшиеся таким доверием, что начальник секции недаром хвастался в узком кругу, будто «русские у него в кулаке»[322]. От немецких дипломатических и консульских представительств в Российской империи теперь требовали помогать Николаи в его трудах. В петербургском посольстве главным помощником стал Хельмут фон Люциус[323], с 1909 г. второй, а с 1911 г. первый секретарь посольства при после графе Пурталесе. Его внеслужебная деятельность не укрылась от российской стороны. Вскоре Люциус лишился доброго имени немецкого дипломата, прослыл интриганом и махинатором, даже подозревался в политических интригах против собственного шефа. Русская контрразведка распознала в нем вербовщика агентов и шпионов[324] и нашла доказательства в его перлюстрированной частной корреспонденции[325].