– Слушайте! Оставьте, я говорю, ведь это вам даром не пройдёт!
Ещё батюшка имел привычку прищёлкивать пальцами правой руки о кулак левой. Урок Закона Божьего не вызывал в ребятах тревоги или скуки, батюшку все любили и встречали с радостью. До звонка в ожидании его урока класс напоминал зрительный зал перед поднятием занавеса. По своей рассеянности батюшка всегда путал классы, опаздывал, и ребята сами отправлялись ему навстречу.
Дежурный ученик, в обязанности которого входило чтение молитвы до и после урока, давал сигнал ребятам прятаться всем под парты, а сам исчезал за печкой. В дверях приплясывающей походкой, с журналом в руках появлялся батюшка, на лице растерянность и недоумение, его карандаш начинал нервно выбивать дробь по зубам. Класс пуст.
– Не туда попал, стало быть, – рассуждает он вслух.
Ребята фыркают, поднимая невидимую батюшке возню, дежурный, выскочив из-за печки, даёт команду: «Встать!» – и читает молитву: «Преблаги Господи яко…», не давая батюшке опомниться, суёт список отсутствующих. Батюшку ждёт кафедра, она в должном порядке: чернильница перевёрнута кверху дном, приготовлена ручка со сломанным пером, потыкав ею без толку в дно чернильницы, учитель чистит перо прямо о седую голову. Осаждая батюшку просьбой продолжить историю Тамерлана-завоевателя, озорник искусно суёт в рукав батюшкиной рясы карандаши, ручки, перья. Батюшка медленно овладевает мыслями, его внимание привлечено журналом, он снова берётся за ручку, не глядя, нащупывает отверстие чернильницы, обнаружив подвох, одним движением сметает с кафедры решительно всё; чернильница летит в угол, вдогонку из широкого рукава сыплются карандаши, ручки, перья. Батюшка, обезумев, не разбирая правого и виноватого, щедро раздает пощёчины. При всём своём добродушии, батюшка, теряя терпение, дрался как-то по-особенному, наотмашь, приговаривая при этом:
– Ведь я драться буду, вот оно что, и бить буду пребольно!
При каждом взмахе широких рукавов рясы ребята ухали хором, заставляя батюшку оборачиваться, делать остановки. Отведя таким образом душу, овладев собой, он принимался за журнал, отмечая по списку отсутствующих. Путаница при этом происходила невероятная, в списке была фамилия самого дежурного и всех его друзей, не желающих отвечать заданный урок. Батюшка обычно, вызвав ученика, сам же торопливо доставал из-под стола стаканчик и опрокидывал его. Учеников эта пикантная ситуация явно смешила. Кто-то с необыкновенным искусством воспроизводит его собственный голос: «Гаврилыч! Налей-ка стаканчик». Батюшка не мог равнодушно слышать этой коварной фразы с упоминанием имени дьячка – начиналось расследование. Виновники весьма находчиво переключали гнев батюшки на еврея Гарелика, оставшегося в классе из любопытства. Тут уж батюшка, забыв всё на свете, отводил душу! Врага церкви общими усилиями изгоняли из Храма науки. После чего следовали притчи, проповеди, в которых, сколько помню, доставалось главным образом Льву Толстому, тогда отлучённому от Православной церкви.
Перед батюшкой появляется маленькая юркая фигурка ученика, сторона лица его, обращённая к батюшке, полна смирения и наивности, другая, обращённая к классу, являет полную противоположность. Этот двуликий Янус, выждав время, дерёт руку вверх, терпеливо ожидая батюшкиного внимания:
– Ну, ты что? – говорит батюшка. – Встань, встань, когда обращаешься к старшему.
Ученик, опустив руку, встаёт:
– Я хочу спросить Вас, батюшка, можно?
– Ну, говори, говори…
Ученик мнётся.
– Я, батюшка, насчёт Адама и Евы.
– Эх, куда метнул! – по-гоголевски восклицает батюшка. – Ну и что же тебя интересует?
– Извините батюшка. У Адама с Евой было, кажется, два сына… Каин и Авель?
– Ну, положим, не два, а три, ты ещё Сифа забыл, нужно братец слушать, когда я объясняю уроки.
– Простите, батюшка, вот прошлый раз вы рассказывали, что Каин женился… а на ком женился, не сказали…
Батюшка явно смущён, он не знает, что ответить ученику.
– Женился, женился – слова-то у тебя какие! – говорит он ученику, и карандаш его нервно трещит по зубам.
– Батюшка, я ещё хочу спросить Вас: а что, дети у Каина были?
– Ну, вот что, – говорит батюшка, страшась новых вопросов. – Ты ещё глуп, как я вижу… Вот подрастёшь, поумнеешь, приходи ко мне, мы поговорим…
Переменив место, ученик снова дерёт руку вверх:
– Батюшка, Илья Пророк вознёсся на небо живьём?
Глядя на этого паршивца, батюшка говорит с досадой:
– Мы говорим о святом человеке, а ты «живьём», это тебе не курица.
Под общий смех следует последний и совсем неожиданный вопрос:
– Батюшка, а что, святые люди носили брюки?
Устрашённый гневным видом батюшки, ученик опрометью бросается к дверям. Ребята в восторге, награждают товарища аплодисментами. Пока батюшка, барабаня пальцами о кулак, приходит в себя, к его уху тянется доносчик:
– Батюшка, а батюшка, вон там, смотрите, в углу ребята в карты играют.
– Ну, а тебе-то что за дело? Они тебе что, мешают? – говорит батюшка с досадой.
Азарт скоро приводит картёжников к ссоре и драке…
– Слушайте, ведь я буду жаловаться начальству, вот оно что!
Стращая ребят, батюшка в волнении несколько раз проделывает путь от кафедры к дверям. Стоит ему повернуться к классу спиной, как следует рёв полсотни глоток, повёртываясь, он сразу возвращает мёртвую тишину, наконец, доведённый до крайности, он скрывается в дверях, прячась в коридоре за шкап. Смельчаки, обнаруживая торчащие полы подрясника, издевательски кричат в коридор: «Ку-ку, ку-ку». Багровый, с трясущимися руками, батюшка возвращается в класс с руганью:
– Сволочи базарные, ублюдки, рвань площадная! Вам бы лишь хвосты собакам подкручивать. Прости меня, Господи!
Появление в дверях инспектора оканчивало безобразную сцену, следовала жестокая расправа, но батюшка, движимый безграничной добротой, жалостью, тут же становился ярым защитником пострадавших озорников. По уходе грозного начальства в классе устанавливалась небывалая тишина и порядок. Батюшкины мучители потрясены, а сам он, растроганный смирением ребят, отечески журит жестокие сердца. Батюшка говорил о своей старости, болезнях, и так жалостно, что трогал до слёз даже самых отпетых шалопаев.
Как-то по уговору ребята встретили батюшку мёртвой тишиной, он насторожился, ожидая новую для себя Голгофу. Продолжение этой мистификации взвинчивало ему нервы. Не выдержав характера, батюшка вставал во весь рост и, барабаня пальцами о кулак, торжественно обращался к ребятам.
– Вы что же это снова затеваете мерзавцы? Вам что, неймётся?
Под общий хохот класс невольно оживал.
– Вот так-то оно лучше, – говорил батюшка, удовлетворённо садясь на кафедру.
Под занавес следовал заключительный номер. Первые парты, а за ними и следующие, начинали еле заметное передвижение к кафедре. Под дребезжание звонка, когда урок оканчивался, пять парт наподобие рядов конницы, гарцевали уже перед самым носом батюшки, загораживая ему проход к дверям. Тут заявлялись все изгнанные батюшкой, отчаянно звоня в колокольчик под неистовый топот и свист; наскоро оканчивалась молитва дежурного, и батюшка, орудуя журналом по головам наездников, осеняя себя крестным знамением, старался как можно скорее выбраться из этого ада.
По субботам, обычно на большой перемене, торжественно собирали всю школу в общий зал. Дежурные преподаватели во главе с самим инспектором следили за порядком. Вооружённый крестом и Евангелием, батюшка начинал краткую беседу, объясняя учащимся содержание воскресной службы. Отпетые хулиганы, как правило, собирались возле батюшки под видом целования креста, путались у него под ногами, залезали в рясу, шепотком, боясь инспектора, просили благословения крестом. Батюшка в простоте душевной верил озорникам и безропотно выполнял их просьбы, особенно обнаглевших инспектор нещадно гнал, начиналась беседа:
