Николин день! Никогда не будет так искрится и скрипеть под ногами снег, как это было в ту далёкую карачанскую зиму. Сохранилась моя карикатура с надписью: «Профессора математических и изобразительных наук по дороге в школу». Фигура Георгия изображена в наушниках от мороза, с прямыми плечами под линейку, сапоги бутылками и огромная кепка – всё в характере. Себя я изобразил с маленькой, сильно запрокинутой головой и опущенными плечами.

К весне совершенно неожиданно изменилась вся обстановка. В мирную жизнь Карачана ворвалась буря Гражданской войны. Село заняли казаки, само собой окончилось и наше затворничество, исчезли уют и беспечность, грубый пинок солдатским сапогом в дверь сорвал крючок, застав Георгия за бритьём. Вояки устроили в нашей комнате настоящую парикмахерскую с очередью. Последний «клиент», приведя себя в порядок, не задумываясь, положил бритву в карман.

Полувоенный костюм, галифе брюк, вся выправка Георгия наводила казаков на мысль забрать его с собой. На меня они как-то не обратили внимания. Хромой председатель комбеда, ещё накануне почуяв недоброе, успел скрыться.

Работа в школе прервалась. Война проходила на наших глазах. Поражало бесстрашие казаков: под градом пуль, спешившись, они спокойно курили махорку, а по бугру вдали виднелись фигурки красноармейцев с пулёметами.

Воспользовавшись временным затишьем, мы с Георгием отправились на село к нашему учителю пения за молоком, кстати, думая послушать его игру на скрипке. Война устроила нам «концерт» на половине дороги, застав в проулке между плетней. Вначале над нашими головами рвалась картечь, осыпая нас осколками. Бабы метались как угорелые, загоняя скотину, закрывая ставни. Нас нагнал конный казачий отряд, загородив весь белый свет. Впереди в чёрной бурке и папахе набекрень офицер, размахивая нагайкой, устраивает допрос. Попираемые грудью лошади, стоим с Георгием бок о бок, вдавившись в плетень. Морда лошади обдаёт мои очки пеной, я слепну. Оснащая речь бранью, офицер кричит:

– Откуда?

Отвечаем:

– Из дома.

Грозный окрик:

– Куда?

– Домой.

– Кто такие?

– Учителя! – отвечаем растерянно.

– Ах, мать вашу! – взревел всадник.

Лошадь под ним взвилась на дыбы, разговаривать было некогда, рвалась шрапнель, вертанув на нас ещё раз нагайкой, пришпорив лошадь, офицер умчался. Бородачи, бросив свирепый взгляд в нашу сторону, ускакали вслед за своим командиром. Под треск шрапнели отряд, торопясь, ураганом промчался вперёд, оставив за собой на снегу свежий след крови. Всё свершилось так молниеносно, что мы не успели даже испугаться, понять, чему подвергались.

В доме Александры Васильевны Кученковой расположился штаб белых, офицерство генерала Гусельщикова. Шура заявилась к нам возбуждённая:

– Вот, ребятушки, и насмотрелась я, полковник там один… красавец мужчина! Борода чёрная, лицо матовое, французским языком владеет, на моём пианино играл, танцует…

Было видно её увлечение. Она сообщила:

– Белая армия движется на Борисоглебск, а сам полковник собирается в отпуск к семье, к детям.

Моё рисование было прервано, Гражданскую войну я считал досадным осложнением на моём пути к искусству. Вскоре начались февральские метели, заносы, школа возобновила занятия. С невероятной трудностью добирались мы в школу по сугробам. В поле встретилась подвода, гроб, накрытый дерюгой, торчал в санях, на нём согнувшись сидел казак, за спиной винтовка, башлык, лошадь бежала трусцой, и скоро всё исчезло, растаяло, как дым… А в школе Шура рассказала нам о гибели этого красавца полковника, собиравшегося в отпуск к семье. Он был убит под Борисоглебском.

В село возвратилась советская власть, а вместе с ней хромой председатель комбеда. Он чувствовал себя героем, сидя в трактире, буйствовал пуще прежнего. Обстановка в селе заметно преобразилась, мирные беседы мужичков на хозяйственные темы сменились политикой и раздорами. Между тем морозы прекратились, весна вступала в свои права.

История искусств Гнедича с её желобками и каннелюрами египетских колонн была убрана на дно чемодана, на нашем столике появилась тощая книжонка немецкого философа-пессимиста Артура Шопенгауэра, она увлекла нас не на шутку, послужив практическим руководством в наших отношениях с учительницами. Узнав из предисловия, что Шопенгауэр был ненавистником женщин, мы оба решили последовать советам философа. Когда один из нас уставал читать, любопытная книжка переходила в руки другого. Георгий, цитируя Шопенгауэра, изрекал голосом оракула:

– Ещё менее они способны удивить мир учёным творением. Женщина во всех отношениях – второй, более слабый, пол.

Ну, хватит: теперь нам всё было ясно. Сообща решили прекратить разговоры с учительницами, объявить им, так сказать, молчаливый бойкот. Наутро в учительской нас душил смех, но мы старались выполнять задуманное. Георгий, открыв шкап с учебными пособиями, сосредоточенно вертел, рассматривая, геометрические тела. Сердито насупившись, с указкой в руках я молчаливо путешествовал по Африке. Учительницам оба отвечали неопределённым мычанием. Ещё не понимая нашего поведения, они осыпали нас вопросами, но, почувствовав, наконец, себя оскорблёнными, оставили нас в покое. Эта комедия не могла продолжаться долго, она вредила занятиям и скоро наскучила. Мы решили обнародовать учительницам мнение философа на их счёт. Мир восстановился быстро, мы всё свалили на голову Шопенгауэра. Этот день в учительской был, кажется, самым шумным и весёлым. Впервые все учителя из школы в село возвращались вместе. Всю дорогу острили, дурачились, на разные лады высмеивая «великого пессимиста». Удивила нас Шура, под конец она воскликнула:

– А что, ребятушки, пожалуй, Шопенгауэр-то был прав. Я вполне с ним согласна!

Верочка, возмущённая философом, обозвав его дураком, всё ещё ерепенилась, утверждая, что этот противный старый холостяк подрался однажды на кухне со своей кухаркой, вот отсюда и вся его философия. С этого дня нашему затворничеству пришёл конец. В тот же вечер, прихватив с собой книжонку Шопенгауэра, мы собрались у Верочки, но читать, к общему удовольствию, нам не пришлось – в лампе монашек выгорел керосин, при свете лампадки пили чай из монастырского сервиза. Теперь наша дверь в трактире совсем не закрывалась, мы пустились в другую крайность – отбросив затворничество, стали гулять по всей ночи, возвращаясь под утро в свой трактир поодиночке. Вместе с этим нарушилось и привычное расписание дня. Аппетиты наши росли, а меню и порции хозяйкой заметно сокращались, не совпадали и прогулки наши перед сном на подсобную территорию. Собака в эти дни совсем лишилась голоса.

На свадьбу Григория мы были приглашены шаферами. Нам пришлось обрядиться в белые перчатки и на потеху всему селу нести венцы над головами новобрачных от самой церкви до дома жениха. За пиршественным столом все гости, кроме учителей, управлялись руками, обходясь без ножей и вилок. Самогонку по всему селу гнали свободно. Нам впервые пришлось принять «боевое крещение». Под утро мы отправились со своими учительницами в школьный сад. Ночь была необыкновенная. Таинственные тени деревьев, серп луны, тишина. Каким-то образом очутился наедине с Верочкой. Сидя на каких-то брёвнах, мы, обнявшись, слушали песни девок на селе, но чувствовал я себя глупцом. Меня охладил первый поцелуй с привкусом махорки. Роман с Верочкой не состоялся.

Леонидыч, страстный любитель общества и театра, радостно приветствовал нашу новую политику открытых дверей. Он затеял любительский спектакль, была выбрана пьеса «Шельменко-денщик», осталось распределить роли. Георгию дали роль дядюшки-холостяка – военного в отставке; роль молодого повесы, его племянника, досталась мне. У Леонидыча главная роль денщика, он был неподражаем и подлинно талантлив! В первом действии чудаковатый дядюшка рассказывает о днях своей молодости, хвастаясь, он крутит ус, игриво звякает шпорами и, топнув каблуком, вдруг кричит, хватаясь за больную ногу: «Ах, проклятая старость!» Молодёжь хохочет, и громче других я – «ветреный беспечный его племянник».