Елизавета воспитывалась не родителями, а многочисленными нянями. К матери и отцу она относилась как к окружавшей её мебели – их присутствие было привычным и ласкало глаз. Как только Елизавета подросла, её отдали в частный пансион, а затем – в Институт благородных девиц. Подруг она так и не завела, умом не блистала, талантов не имела, наружность имела самую заурядную.
По окончании института она благополучно вернулась в Глупов, где попыталась влиться в жизнь избранного общества. Поскольку она была некрасива, то рассчитывать на успех у мужчин не могла, но поскольку она была богатой наследницей, то молодые дворянчики и офицерчики, желающие обогатиться за счёт выгодного брака, вокруг неё вились всегда. Тогда она влюбилась – страстно и пылко – в подпоручика артиллерийского полка Станислава Пупыркина.
Этот Пупыркин был страшный мот и кутила, бабник и картёжник. Заметив заинтересованный взгляд Елизаветы, брошенный в его адрес, он мгновенно сориентировался, стал «волочиться» за ней и, получив нужный результат, беспардонно стал клянчить у неё деньги. Елизавета была готова сделать для своего любимого всё, кроме внебрачной связи. Здесь она была полна тех установок, которыми её напичкали с детства няни и пансионские воспитательницы. Подпоручик Пупыркин делал вид, что страдает от этого, посредством чего и получал от неё деньги в неограниченных размерах в компенсацию за томные страдания.
Обеспечив свою жизнь такой надёжной денежной «подушкой», Пупыркин пошёл «в разнос». Это его и погубило, потому что однажды, затащив друзей-артиллеристов в глуповский публичный дом и напившись шампанского до предпоследней стадии осознания окружающего мира, он кричал, хвастаясь, на весь публичный дом:
– Лизка Ани-Анимикусова, сучка, всё мне даст! Кроме себя… пока… Но дойдёт дело и до этого, если захочу! А сейчас – гуляй, ребята, Лизка за всё заплатит! Хочешь всех девок на свете? Покупаю! …Но какая она уродина! Бррррр… Но я на неё эдак выразительно посмотрю, ножкой шаркну, ручку чмокну, в глазки выразительно – прыг, и всё! Любые деньги, какие захочу, тут же вынесет…
В это самое время в отдельном и довольно секретном кабинете сам предводитель губернского дворянства князь Ани-Анимикусов изволили развлекаться с избранными особами данного заведения и всё слышали собственными ушами. Быстренько свернув своё посещение этого уютного дома, князь вернулся домой и со ссылкой на некоторого таинственного приятеля, который якобы был с проверкой в публичном доме, пересказал жене и Елизавете всё услышанное. Жена ударилась в истерику, а Елизавета не поверила своим ушам:
– Этого не может быть! Пупыркин человек благородный, каких свет не видал! Он без ума от меня, о чём неоднократно говорил. Всё вы, папенька, путаете…
Тогда князь приказал подать карету и вместе с Елизаветой, одетой в простую одежду, скрывавшую её лицо, и переодевшись сам, чтобы оставаться инкогнито, отправился в публичный дом. Хозяйка заведения сделала вид, что не узнала князя, а после того, как он попросил тайно показать им Пупыркина, отвела княжескую пару в ту часть дома, где кутили господа офицеры. Елизавета была чуть жива от волнения. Когда они ступили в комнату, находящуюся по соседству с местом кутежа Пупыркина со товарищами, хозяйка приоткрыла потайную форточку в комнату офицеров, и княжеская пара имела возможность слышать всё, о чём говорили офицеры. Голос Пупыркина Елизавета узнала бы из тысячи голосов других подпоручиков. Он и звучал в основном. В этот момент он расписывал своим сокутёжникам о том, как именно «дура Лизка» вздымает в волнении грудь, когда он ей шепчет на ушко всякие разные слова из бульварных романов, которые накануне он заучивает наизусть, и о том, что если её лицо платочком прикрывать, то, пожалуй, её можно было бы и «отыметь», поскольку формы у неё вполне аппетитные, хотя «грудь у неё – увы, господа». Тут господа младшие офицеры, поощряемые Пупыркиным, дали волю своему воображению, и их сексуальные фантазии в отношении Елизаветы полились удушливой волной через приоткрытую форточку в уши княжны. Она не выдержала и стремглав бросилась вон из комнаты и публичного дома в карету, где, почувствовав себя в безопасности, предалась истерике.
Поскольку истерика была длительной, Ани-Анимикусов отправил её подальше из города в имение Болотно-Торфяное и, воспользовавшись своим положением, добился перевода Пупыркина служить на Дальний Восток, где как раз начиналась война с Японией, и всех его друзей-артиллеристов отправил туда же. Пупыркин сгинул на Дальнем Востоке, и долгое время о нём никто и ничего не слышал.
Глуповцы на разные лады обсуждали этот бурный роман единственной дочери князя с Пупыркиным, добавляя всё новые и новые пикантные подробности. Поскольку Елизавета почти год пробыла в имении, некоторые глуповцы даже утверждали, что она там родила от Пупыркина сына, другие с негодованием отвергали эту ложь, уверяя, что она родила от Пупыркина дочь. А самые горячие головы божились, утверждая, что княжна родила тройню. На самом деле Елизавета никого не рожала, а предавалась уединённому размышлению о том, что «все мужики – сволочи». Тоже мне, открыла Америку!
Примерно через полгода добровольного заточения она отправилась в Пустоболотный женский монастырь, где провела паломницей два месяца. По приезде в монастырь Елизавета как бы невзначай проговорилась игуменье о том, что, может быть, свяжет свою судьбу с монастырём и станет монашкой, поскольку в мирской жизни весьма разочаровалась. Игуменья очень обрадовалась этому, хотя и постаралась не показывать виду. Ани-Анимикусов время от времени делал богатые денежные взносы в монастырь, поэтому считался основным благодетелем обители. А если бы в монастырь пошла единственная дочь князя, то ручеёк ани-анимикусовских денег превратился бы в большое неисчерпаемое денежное озеро! Игуменья была женщиной хозяйственной, поэтому активно взялась опекать Елизавету, тайно мечтая о княжеских деньгах. Княжна жила в игуменских палатах, питалась за одним столом с матушкой, пела в хоре на службах, читала богоугодные книги в монастырской библиотеке.
Елизавета готовила себя к монашескому подвигу, а потому внимательно и критико-аналитически читала жития святых. И тут её вера была сильно поколеблена. Больше всего Елизавету поразило, что среди множества святых мужского пола она еле нашла одну женщину – святую Ольгу. Да и святой, как выяснила Лизка, она стала потому, что на старости лет приняла христианство – первой среди российских князей. Никаких других подвигов и мучений за святую веру Ольга не приняла. «В принципе, – подумала Лиза, – я ведь тоже глава богатейшей в губернии семьи и вполне могу, как Ольга, стать истовой христианкой. Может, и зачтётся?»
Но стрела сомнения кольнула её сердце: она всегда считала, что святые – это какие-то особые люди, с горящими глазами и трепетным сердцем, худющие такие… А тут…
Ещё больше она задумывалась над этим вопросом, изучая житие Владимира – крестителя Руси. Владимир был жутким бабником, жестоким и алчным правителем. Душегуб! А христианскую веру, как это следовало из описания его жития, принял только потому, что религиозные обряды христианской церкви представляли собой яркое шоу. Когда он выбирал религию, то иудеям сказал, что их бог слабоват, поскольку самих евреев он не защитил, а мусульманство отверг, поскольку «без пития на Руси жития нету». За это Владимир и стал святым, да ещё и оттого, что на старости лет насильно заставил креститься своих подданных. Тоже как-то странно для святого старца с горящими глазами и трепетным сердцем, худющего такого…
Проливая слёзы над образом святых Бориса и Глеба, перечитывая их житие в очередной раз, она за всей словесной шелухой восхвалений и общих фраз вдруг поняла, что святыми они стали только потому, что их зарезали по указке родного брата. Плохого, естественно. «А если бы их зарезали по приказу хорошего брата, – подумалось ей, – стали бы они святыми?»
Своими тревогами она ни с кем не делилась, а стала более внимательно осматривать монастырскую жизнь, примеряя себя к ней. Глаза её как бы открылись после долгого сна, и она со всей очевидностью увидела, что монастырь представляет собой уменьшенную копию мирской жизни, но с большими ограничениями в удовлетворении потребностей. Понаблюдав за сёстрами, она увидела в них всё те же пороки, которые были у них и в прежней жизни – сварливость, завистливость, жадность, глупость… Даже мать-игуменья, которая казалась ей верхом совершенства, вдруг увиделась ей в роли толстопузой мелкопоместной дворянки, которая измывается над послушницами, как над крепостными. Охота перебираться на постоянное место жительство в Пустоболотный монастырь прошла, и она, попрощавшись с настоятельницей монастыря, навсегда покинула его стены. Монашки все были в большой печали при расставании с Елизаветой – мечты о крепкой и сытой жизни за счёт ани-анимикусовских денег ушли в небытие. Впрочем, Елизавета сделала большое пожертвование в монастырь, чем слегка утешила вполне логичное горе от расставания с ней со стороны монашек.
