Нора умеет очень мило улыбаться. Ему она послала одну из милейших своих улыбок:

— Обиделась? Что вы, я была польщена.

Она проводила полицейских с арестованным до дверей. Кайзер ушел несколькими минутами раньше.

— Он очень мил, — сказала она возвратившись. — Сильно болит?

— Нет.

— Это ведь я во всем виновата?

— Чепуха. Может, выпьем еще?

Она налила мне:

— Я бы сегодня на это дело не налегала.

— Не буду, — пообещал я. — Неплохо бы селедочки на завтрак. А теперь, когда наши беды хоть и ненадолго, но вроде бы позади, пускай нам приведут нашу псину, стража нашего нерадивого. И попроси телефонистку ни с кем нас не соединять, а то еще газетчики понабегут.

— А что ты намерен сказать полиции по поводу пистолета Дороти? Что-то ведь сказать придется.

— Пока не знаю.

— Ник, скажи мне — я очень глупо себя вела?

— В меру.

Она рассмеялась, обозвала меня греком паршивым и пошла звонить.

Нора сказала:

— Тебе просто похвастаться захотелось. А зачем? Я же знаю, что от тебя пули отскакивают. Мне-то этого доказывать не нужно.

— От того, что я встану, хуже не будет.

— А если хоть денек полежишь, тоже хуже не будет. Доктор сказал…

— Если бы он хоть что-то понимал, он бы себе насморк вылечил. — Я сел и спустил ноги на пол. Аста принялась щекотать их языком.

Нора принесла мне тапочки и халат.

— Ладно, железный человек, вставай, раз уж хочешь кровью ковер запачкать.

Я осторожно встал. В общем, все обстояло нормально — надо было не слишком активно двигать левой рукой и держаться подальше от лап нашей Асты.

— Ну подумай здраво, — сказал я. — Впутываться во все эти дела я не хотел и не хочу. Но много ли я выиграл от своего невмешательства? Теперь мне так просто из игры не выйти. Надо бы во всем разобраться.

— Давай уедем, — предложила она. — На Бермуды или в Гавану на недельку-другую или обратно на побережье.

— Все же в полиции надо что-то сказать насчет пистолета. А вдруг окажется, что это тот самый пистолет, из которого ее убили?

Это они сейчас и выясняют, если уже не выяснили.

— Думаешь, это тот пистолет?

— Можно только гадать. Сегодня сходим к ним на обед и…

— Никуда мы не сходим. Совсем с ума сошел? Хочешь с кем-то повидаться — пусть сюда приходят.

— Это не одно и то же. — Я обнял ее. — А насчет этой царапины не беспокойся. Я в норме.

— Опять выпендриваешься, — сказала она. — Хочешь, чтобы все видели, какой ты герой, даже пуля не остановит.

— Успокойся.

— Не успокоюсь. Я не собираюсь, чтобы ты…

Я прикрыл ей рот ладонью.

— Я хочу видеть Йоргенсенов вместе, в домашней обстановке. Я хочу видеть Маколея и хочу видеть Стадси Берка. На меня же со всех сторон давят. Хватит! А то тычут, как слепого щенка. Пора самому во всем разобраться.

— Ты ужасно упрямый все-таки, — недовольно сказала она. — Пять часов только. Приляг, одеваться еще не пора.

Я пристроился на диване в гостиной. Мы послали за вечерними газетами. Выяснилось, что Морелли нанес мне две раны (это по сообщению одной газеты, а согласно другой — целых три), когда я пытался арестовать его за убийство Джулии Вулф, и что я при смерти — настолько при смерти, что ни навестить меня, ни переправить в больницу невозможно. Рядом с фотографией Морелли была помещена и моя — тринадцатилетней давности, в какой-то дурацкой шляпе. Я вспомнил, что так меня сфотографировали, когда я занимался взрывом на Уолл-стрит. Дополнительные сообщения по убийству Джулии Вулф были по большей части маловразумительны. Мы читали их, когда прибыла наша штатная гостьюшка Дороти Винант.

Голос ее я услышал уже из передней, когда Нора открыла ей:

— Внизу не захотели передать вам, что это я. Пришлось тайком пробираться. Пожалуйста, не прогоняйте меня. Я могу помогать вам ходить за Ником. Я все буду делать. Нора, ну пожалуйста.

И только тут Норд смогла вставить:

— Заходи.

Дороти вошла и вытаращилась на меня:

— Но… но в газетах пишут, что вы…

— Я похож на умирающего? С тобой-то что приключилось?

Нижняя губа у нее распухла, в уголке был порез, на щеке — синяк, на другой — две царапины от ногтей, а глаза красные и припухшие.

— Мамочка избила, — сказала она. — Вот, смотрите. — Она сбросила пальто на пол, расстегнула платье, оторвав при этом пуговицу, вытащила руку из рукава, спустила платье и показала спину. На руке были темные синяки, а на спине — красные полосы крест-накрест. Она заплакала. — Видите?

Нора обняла ее.

— Бедненькая.

— За что она тебя избила? — спросил я.

Она отвернулась от Норы и опустилась на колени возле дивана. Подошла Аста и потрогала ее носом.

— Она решила, что я… я пришла рассказать вам про отца и Джулию Вулф. — Слова ее прерывались рыданиями. — Она затем и пришла сюда… выяснить… а вы ее убедили, что это не так. Вы… вы внушили ей… и мне тоже… что вам до всего этого дела нет… и все было хорошо, пока она не прочла в газетах… Тогда она поняла, что вы обманываете… что вы этим занимаетесь… И она избила меня… Хотела, чтобы я ей рассказала… что я сказала вам…

— И что же ты ей рассказала?

— Я ничего… ничего не могла сказать. Не могла же я ей сказать про Криса. Ничего не могла сказать.

— А он при этом был?

— Да.

— И позволил тебя так избить?

— Но он… он ее никогда не останавливает.

Я сказал Норе:

— Ради бога, давайте выпьем.

— Конечно. — Нора подняла пальто Дороти, положила на спинку кресла и пошла в буфетную.

Дороти сказала:

— Ник, позвольте мне остаться. Я докучать вам не буду, честное слово, и вы же сами сказали, что от них нужно уйти. Ведь правда, сказали? А больше идти мне некуда. Ну пожалуйста.

— Спокойно. Тут нужно немножко подумать. Знаешь, я ведь боюсь Мими не меньше твоего. Она думает, что ты мне кое-что рассказала, — что же именно?

— Она, скорей всего, что-то знает об этом убийстве и думает, что я это тоже знаю. А я не знаю. Честно, Ник, ничего не знаю.

— Экое счастье! — сердито сказал я. — Но слушай, сестренка, кое-что ты все-таки знаешь. С этого-то мы и начнем. Выкладывай все начистоту с самого начала — или я не играю.

Она дернула рукой, как будто собиралась перекреститься:

— Клянусь, все расскажу.

— Чудненько. Теперь выпьем. — Мы взяли у Норы по стакану. — Сказала ей, что уходишь насовсем?

— Ничего не сказала. Может, она думает, что я еще в своей комнате.

— Уже неплохо.

— Вы меня назад отправить хотите? — всхлипнула она.

Опустив стакан, Нора сказала:

— Нельзя же ребенка оставлять там, где над ним так измываются.

— Т-с-с. Не знаю. Я просто подумал, что раз уж мы собираемся туда на обед, так лучше, чтобы Мими не знала…

Дороти посмотрела на меня глазами, полными ужаса, а Нора заявила:

— Вряд ли я пойду с тобой туда.

Тогда Дороти затараторила:

— Но мама вас не ждет. Я даже не знаю, будет ли она дома. В газетах пишут, что вы при смерти. Она не знает, что вы придете.

— Тем лучше, — сказал я, — мы устроим им сюрприз.

Она приблизила ко мне свое побледневшее лицо и от волнения даже пролила немного виски мне на рукав.

— Не ходите. Нельзя туда сейчас. Послушайте меня. Послушайте Нору. Вам нельзя туда. — Она обратила бледное лицо к Норе: — Что, неужели можно? Скажите, что нельзя.

Нора, не сводя темных глаз с моего лица, сказала:

— Постой, Дороти. Он знает, что надо делать. Так как, Ник?

Я выразительно посмотрел на нее:

— Ничего я толком не знаю. Если скажешь, что Дороти останется здесь, она останется. Спать, думаю, она может с Астой. А в остальное, пожалуйста, не вмешивайтесь. Я не знаю, что намерен делать, потому что не знаю, что намерены делать со мной. Я должен это выяснить. Я должен это выяснить своими средствами.

— Мы не будем мешать, — сказала Дороти. — Не будем, Нора?

Нора продолжала безмолвно смотреть на меня.