— Знаю, — согласился старший участковый.

В действительности так и происходило: не успеет опер или участковый раскрыть какое-то общественно значимое преступление и доставить в отдел подозреваемого, как тут же налетала стая разного начальствующего люда. И бедные опера или даже следователи полдня не могли нормально работать с фигурантом. Каждый старался «примазаться» к раскрытому преступлению, хоть каким-то боком, чтобы при случае сказать: да я!.. Так обстояли дела. Не зря в народе сложилась поговорка: «У победы героев много, а у поражения — один!»

— Сейчас с ним занимается следователь прокуратуры Шумейко. Допрашивает в присутствии адвоката, — продолжил Черняев. — Так что, извини! Впрочем, мое мнение, что вторая версия тут беспочвенна. Просто так совпало. Живи со спокойной душей и не морочь голову ни себе, ни другим.

Вечером того же дня подозреваемый в убийстве Гундукин был помещен в ИВС, а через десять дней после официального предъявления обвинения по статье 121 УК РСФСР за мужеложство и по статье 103 УК РСФСР за умышленное убийство без отягчающих обстоятельств, переведен в СИЗО.

Гундукин вину признал частично, так как по подсказке адвоката пытался соскочить со статьи 103, где санкция наказания была довольно широкого диапазона: от трех и до десяти лет лишения свободы, на более мягкие статьи, например, 104 УК РСФСР, то есть умышленное убийство, но совершенное в состоянии сильного душевного волнения, по которой срок лишения свободы ограничивался пятью годами; или по статье 106 УК РСФСР — неосторожное убийство, где санкция наказания была еще меньше, а именно: до трех лет лишения свободы. Кроме того, обе последние статьи имели и такую меру наказания, как исправительные работы, на срок до одного года. В народе исправительные работы называли «химией», самих осужденных — «химиками», по-видимому, не от слова химия, а от понятия химичить, подразумевающего под собой какие-то комбинации, какое-то очковтирательство, только не дело. Отсюда, и отношение к «химии» у народа было довольно положительное. «Химия» — не тюрьма. Почти что свобода.

А недели через две опер Черняев под большим секретом показал старшему участковому часть агентурного донесения внутрикамерной разработки подозреваемого Гундукина, где черным по белому было написано, как «разрабатываемый» в «задушевной» беседе с сокамерниками проговорился, что убийство Басова ему было заказано неизвестным в качестве погашения большого карточного долга. И на последующие попытки сокамерников «разговорить» Гундукина на эту тему, фигурант замкнулся и больше на откровенность не шел, придерживаясь официальной версии убийства.

— Прочел — и забудь! — был категоричен опер. — Так определились на самом верху. И копать дальше бесполезно.

— Петрович!

— Что Петрович? Убийца установлен? Установлен. Будет наказан? Будет! К тому же и убитый — дерьмо порядочное. Так что, успокойся и забудь! Разве других дел мало?

— Хватает! И все-таки, где-то дедок «светанулся»! Наверное, не утерпел, похвалился, что «вломил» Шельмована с мясом… И слух, до кого нужно, дошел…

— Пофантазируй, пофантазируй! — усмехнулся опер. — А еще лучше порадуйся, что так быстро «раскрутили» это дело.

— А чему тут радоваться? Помог Его Величество Случай!

— Ну, это ты брось. Тут случай не при чем. Он просто помог ускорить время раскрытия.

— И то верно. Шли по верному пути. Наверняка бы раскрыли. Но значительно позже. Пока бы отработали весь массив педерастов… Тьфу, пропасть! Это же надо, сколько дерьма среди мужиков завелось!

— Да уж…

— Ну, бывай!..

— Бывай!

Был суд. Гундукин на суде виновным себя не признал и заявил, что оговорил себя под физическим и психологическим давлением со стороны оперативников и просил его оправдать. Но суд его ходатайство отклонил, так как предварительное следствие по делу, проведенное следователем прокуратуры Шумейко, было безукоризненно. И поехал Гундукин на Север лес валить и зэков ублажать в качестве очередной Машки-ублажашки.

Тут можно и точку поставить на деле о мясе. Но не на работе сотрудников Промышленного РОВД, у которых, что ни день, то новые дела и новые заботы. Весна прошла, закрывая сезон весенних обострений криминала, но не за горами был осенний сезон. Не менее безумный и драматичный.

Крепитесь, товарищи милиционеры, опера и участковые! Старайтесь птицу удачи во время за хвост поймать, а, поймавши, крепко держать, чтобы не улетела эта капризная дама и не оставила вас с носом. А остальное все само собой расставится по местам. Как говорится, на Бога надейтесь, да сами не плошайте. А если, вдруг, станет невтерпеж, то и распить бутылочку национального напитка не грех. За мужскую дружбу и ментовскую удачу! В тесном кругу и под забавные милицейские байки, потешные и драматичные, скабрезные и поучительные. И почти всегда взятые из реальной жизни.

— Вставай, Валерик, вставай, маленький, вставай, мой сладенький, — тормошила мать сонного Валеру, — пора умываться и в садик идти, а то твоя мама на работу опоздает.

Валерик проснулся, но выползать из теплой кроватки ему не хотелось. А еще больше не хотелось идти в садик. И он стал кунежить.

— Не хочу! Не хочу! Не буду вставать. И в садик не хочу. Там плохо. Там меня не любят.

— Ну-ну, глупенький, не плачь. И я тебя люблю, и в садике тебя любят. И нянечки и воспитательницы. Ты же такой хорошенький, такой красивенький!.. — пыталась по-хорошему ублажить сына Бекетова Вера Петровна, уже одетая и готовая тронуться в путь.

Ей было около двадцати трех лет. И была она матерью-одиночкой, как говорили о женщинах, имеющих детей, но не имеющих мужей. Валерика она нагуляла. И спроси ее, кто его отец, она бы вряд ли дала утвердительный ответ на этот вопрос. Не знала, не ведала, так как ублажала многих. Жила она с бабкой Тосей, так как ее родители, промышлявшие карманными кражами на сельских ярмарках и на рынке города Курска, не раз битые и мятые, в конце концов, перед самой войной угодили в сети НКВД. Были осуждены и где-то сгинули в лагерях.

— Пропали, проклятые, — сетовала бабка в редкие минуты общения с внучкой.

Бабка была доброй и, как могла, старалась накормить и одеть, но воспитанием внучки особо не занималась. Воспитывалась Верка на улице, в частном секторе на окраине города Курска, в среде таких же разболтанных детей войны, в среде безотцовщины и хулиганистых подростков. А потому рано познала вкус дешевого вина, вонючего бурашного самогона и потных мужских тел в грязных, пропитанных табачным дымом и сивушным запахом, притонах-борделях. И к восемнадцати годам принесла бабке в подоле Валерика. Опоздала с абортом. Сначала боялась признаться, а когда плоды любви выплыли наружу в образе округлившегося и провисшего живота, то было уже поздно.

— Ну, что, девка, — сказала бабка Тося, — не ты первая, не ты последняя! Даст Бог, проживем. Жили вдвоем, поживем и втроём. Огород, чай, свой. Прокормит. А там и ты на работу устроишься: опять же подмога в семье будет.

С рождением ребенка, которого нарекли Валериком, дав ему фамилию матери и отчество Ивановича в честь бабкиного мужа, погибшего еще на Финской войне, скоротечной и почти неизвестной, Верка успокоилась, таскания по притонам прекратила, от старых подруг и дружков отошла. Да и некогда было этим заниматься: ребенок требовал к себе внимания. То накорми, то смени пеленки, то постирай их… А через год после рождения сына пошла на работу, устроилась в райисполкоме уборщицей, техническим работником, мастером чистоты и порядка. Деньги получала небольшие, но зато познакомилась с большими людьми. Тут помогли и ее общительность, и ее природная смазливость. Несмотря на рождение ребенка, оставалась она, по-девичьи, стройной и грациозной, привлекательной для мужчин и к тому же не очень жесткой в плане моральных устоев. А в огромных черных глазах можно было и утонуть, как в омуте. И многие тонули…