Не избежал этой участи и предрик, то есть председатель райисполкома, который-то и помог устроить ребенка в детский сад, а также получить Вере Петровне однокомнатную квартиру в только что построенном четырехэтажном кирпичном доме на улице Краснополянской. Куда та не преминула забрать бабку Тосю из старого полуразвалившегося домишки. Подрасправила Верка крылья и стала забывать оскорбительные прозвища прежних соседок, типа: потаскуха, гулящая, шлюха трехкопеечная. Стала величаться, несмотря на свою молодость, Верой Петровной.

Но недолго длилось Верино счастье. Сменился председатель райисполкома, и новый предрик, как всякий чиновник, взойдя на трон, стал «перетряхивать» вокруг себя кадры, убирая старые и огораживаясь новыми. И хоть Вера было мелкой сошкой, козявкой, но и ее вежливо так, без хамства и свинства, попросили подыскать себе новую работу. «В связи с сокращением кадров», — так гласила официальная формулировка вопроса.

Что поделаешь — пришлось уволиться. А тут, вскорости, и бабка Тося приказала долго жить — не зря же говорится, что беда одна не ходит, если раз пришла, то отворяй ворота. И осталась Вера без работы и без помощницы-бабки, на старческие плечи которой в основном возлагались обязанности по уходу за сыном.

Погоревала, погоревала Вера, да делать нечего, надо жить. Стала устраиваться вновь на работу. Но не очень-то кадровики желали принимать мать-одиночку с малолетним ребенком на руках. Однако, побегав по отделам кадров больших и малых предприятий города, устроилась работать дворником рядом со своим домом. И работа, хоть пыльная, но не особо трудная, и ребенок практически без надзора не оставлен.

— Вставай, не балуй, — начинал наливаться нетерпением голос Веры, — мне на работу пора, денежки моему сладенькому зарабатывать. На конфетки, на игрушки. На новый костюмчик…

Но маленький Валера продолжал хныкать и упираться, все больше и больше, постепенно доводя себя до истерики.

— Нет, не любят! Не любят! Не встану. Отойди, плохая и злая. Плохая и злая мама. Я тебя не люблю, — капризничал мальчишка.

— Да вставай ты, несчастье мое! — наворачивали слезы на глаза Веры. — Вставай, паршивец. Кому говорят?!.

— Я не паршивец, — сквозь слезы гнусавил Валерик, — не паршивец! Это ты потаскуска, как тети на улице говорят. Потаскуска! Потаскуска!

Детский ум еще не мог дать определения произносимым словам, но на уровне подсознания Валера чувствовал, что говорит матери обидные, ранящие душу слова, и старался ее обидеть и сделать ей больно. И делал.

Терпение Веры Петровны кончалось, к тому же поджимало время: не опоздать бы, в самом деле, на работу.

Валерик выдергивался из кровати, получал пару хлестких шлепков по мягкому месту, насильно, через его сопротивления, умывался и одевался. Потом с ревом и досадой матери, доходящей до озлобления на себя, на сына и на судьбу, доставлялся к ступенькам крыльца детского садика. Там передавался то ли воспитательнице, то ли нянечке — это, смотря, кто выходил принимать детей — и вскоре успокаивался. Точнее, прекращал плакать. Зато начинал шкодить. То у девочек бантики, завязанные заботливыми руками мам, развяжет, то игрушку отнимет. И не потому, что ему игрушки не досталось, а просто так, по праву более сильного. Или хуже воспитанного… То с мальчишками подерется… Впрочем, в таких случаях не всегда победа оказывалась на стороне Валерика. Довольно часто и он бывал бит. Но в таких случаях не плакал, не жаловался, как другие, а замыкался в себе, забившись в дальний угол помещения группы. Затаивался и обязательно старался отомстить. То шнурки из ботинок вытащит и выбросит, то в сами ботинки во время тихого часа, когда никто не видит, написает. То же самое он проделывал и в отношении воспитательниц или нянечек, если те его пытались приструнить, пожурить, отчитать, усовестить.

А Верка — теперь она опять из Веры Петровны стала просто Веркой — с каким-то ожесточением подметала тротуары, сгребала в кучу опавшие с деревьев листья и прочий мусор.

Прошло несколько лет. Бекетов Валера учился в седьмом классе сорок третьей средней городской школы имени Аркадия Гайдара. Одной из лучших школ не только в Промышленном районе, но и во всем городе Курске. Однако, определение учился, это было бы слишком громко сказано. Скорее, он отсиживал, отбывал время, отирал пороги и коридоры школы. И мешал учебному процессу…

Бедные преподаватели что только не делали, пытаясь посеять в головке Валерика доброе, вечное, разумное. И в угол ставили, и оставляли после уроков, понапрасну тратя личное время, в ущерб для собственных детей. И домой к нему ходили, чтобы побеседовать с мамой, которая к тому времени уже утеряла всякий родительский контроль и авторитет над сыном, если, вообще, когда-либо такой имела… И на учет в детскую комнату милиции поставили… Все было бесполезно. Как Валера после четвертого класса не хотел учиться, так и не учился, как нарушал школьную дисциплину, так и продолжал нарушать.

А исключить его из школы не позволяла школьная система всеобщего образования, не признававшая ни исключений, ни оставлений на второй год. Да и что могли дать эти оставления, когда человек не желал учиться, не желал подчиняться школьной дисциплине.

— Как-нибудь до восьмого выпускного класса дотянем, — отмахивался всякий раз директор школы от сетований учителей. — Не портить же нам показатели из-за одного паршивца…

Показатели преподаватели не портили, но Валера портил кровь всем.

До пятого класса Бекетов Валера учился, куда ни шло. И успеваемость имел удовлетворительную, так как от природы был смышленый и сметливый, и озорничал терпимо: подумаешь, одноклассницу за косу дернет или учительнице на переменке на стул канцелярскую кнопку подложит! Не умерли же они на самом деле от этого!

А с пятого класса учебу вообще бросил. Зато шалить начал уже совсем по-взрослому. То что-нибудь сопрет у одноклассников из ранца или у незадачливой учительницы, ненароком принесшей дамскую сумочку в класс; то кому-нибудь нос расквасит; то урок на радость остальному классу сорвет.

Но додержали Валеру до седьмого класса, моля Бога, хоть все были атеистами, чтобы он в школу приходил как можно реже.

Школьную премудрость постигать Валера Бекетов, теперь уже имевший кличку-прозвище Бекет (производное от фамилии), перестал, художественную литературу не читал, даже в кино ходил редко, несмотря на то, что клуб строителей «Монолит», в котором ежедневно крутили по несколько сеансов как детские так и взрослые фильмы, был рядом. В трех минутах ходьбы от его дома. На углу улиц Обоянской и Дружбы. Зато стал учиться другим наукам: где бы деньжат раздобыть да винца и сигарет купить, где бы что стащить да сбыть хоть за малые копейки…

Сначала начал воровать у матери дома. Та, обнаружив в первый раз пропажу небольших денег, отругала. Но Валерик и бровью не повел, прошептав негромко, скорее для себя, чем для матери: «Заткнись, дура!»

Когда же Вера Петровна, уже довольно-таки солидная и располневшая дама, давно утратившая прежнюю стройность и грациозность на поприще грубого мужского труда и неумеренности в пище, при вторичном обнаружении пропажи денег и единственного золотого перстенька, попыталась отхлестать сыночка ремнем, то тот не только громогласно крикнул, что она дура, но и избил ее с жестокостью отупевшего от чужой боли садиста. Наносил удары кулаками и ногами не только по телу, но и по лицу. Отчего она около недели на работу не выходила, сославшись на плохое самочувствие, а на самом деле, зализывала, как собака, телесные и душевные раны. И чтобы процесс выздоровления шел быстрее, ускоряла его водкой.

Нужно сказать, что Вера Петровна, помня свое сиротство, старалась сына оградить от этого чувства. Замуж она так и не вышла, боясь привести в семью злого отчима, который станет обижать сына. Встречалась с мужчинами очень редко, чтобы бабы во дворе не судачили и не славили ее. С большими предосторожностями и не у себя дома, а где-нибудь на нейтральной стороне. Больше со слесарями ЖКО, всегда поддатыми и охочими до любой юбки, реже с трактористом Ванечкой, женатым и имевшим двух детей и проживавшим в двухэтажном доме по улице Дружбы. Любой каприз ребенка старалась удовлетворить. Не научился тот путем ходить, как купила ему деревянного коня-качалку, потом трехколесный велосипед. Игрушки — Валерику, сладости — Валерику. По первой же просьбе. О себе не думала. Валера рос и его «хочу» становилось законом. А если требования ребенка не были по какой-то причине удовлетворены, то тут же начинался рев, крик, истерика. Терпела. Сносила. И вставала грудью и горлом на защиту родимого чада, если соседи пытались порой урезонить малолетнего хулиганишку и драчуна, не в меру расшалившегося и шпынявшего своих ровесников не только в своем дворе, но и в соседних.