Пожилой мужчина, опираясь на тяжелую инкрустированную трость, подагрической походкой направился к туалету, расположенному чуть в стороне, за пределами «Пенатов». На стоянке уже находилось два автобуса «Интуриста» и несколько частных автомобилей. В музей входила группа экскурсантов, судя по одежде — иностранцев.

Взглянув на часы, Дальберг неторопливо направился к памятнику Репину. Если за ним все же наблюдают, пусть видят, что он поступает как все: собирается почтить память великого русского художника, которого его родители к тому же хорошо знали лично. Из его анкет известно, что он родился в Териоках, ныне Зеленогорске. Вполне естественно, что после «Пенатов» он проведет остаток дня в местах своего детства. Кто же откажет себе в удовольствии побывать на родине, которой давно лишен...

Так, в который раз доказывая воображаемому противнику свое никем не оспариваемое право на пребывание в «Пенатах», бывшую хозяйку которых, Веру Ильиничну, он отлично помнил как добрую знакомую их семьи, Дальберг стоял в задумчивой позе возле памятника, почтительно держа шляпу в руках. Затем, как и другие посетители музея, он стал медленно обходить территорию усадьбы. Маршрут его по дорожкам при этом был построен так, чтобы из поля зрения ни на минуту не выпадала беседка «Храм Озириса и Изиды».

Точно в назначенное время (указанное инструкцией) к беседке подошел солидно выглядевший, полноватый мужчина в костюме из серого твида, постоял возле лестницы, поднялся наверх и стал рассматривать искусной плотницкой работы деревянные колонны, поглаживая их ладонью. Через несколько минут мужчина в сером костюме спустился вниз и медленно побрел по «Аллее Пушкина». Чтобы не встретиться с этим человеком, Лео отошел в глубь парка. «Доктор Корицкий», — определенно констатировал Дальберг. Корицкий не знал его и знать не мог, но сталкиваться без нужды (а ее не было) по законам конспирации не следовало.

Вскоре Лео увидел, как из дома-музея вышла группа экскурсантов и рассыпалась по парку. Среди них была стройная, хотя и не молодая дама в вязаном бежевом костюме. Задумавшись о чем-то, она медленно шла к «Храму Озириса и Изиды». Дальберг знал, кто эта дама и что она будет делать дальше. Знал он и то, что это произойдет через несколько минут после того, как, в соответствии с расписанием, уйдет в Ленинград рейсовый автобус, на котором покинет «Пенаты» профессор Корицкий. Все, слава богу, шло по разработанному плану.

Дама достала из сумочки пачку сигарет, остановилась на секунду, щелкнув зажигалкой, прикурила. Не обратив на экскурсантку ни малейшего внимания, Дальберг неторопливо прошел мимо нее по пересекающей аллее. Когда их отделяло друг от друга шагов пятнадцать, он опустил руку в карман пиджака. Это был сигнал...

Женщина докурила сигарету, подошла к лестнице и, словно невзначай, протянула правую руку к верхней ступеньке...

Дальберг облегченно вздохнул. Но именно в этот момент из-за беседки появилось двое мужчин: один молодой, высокий, второй постарше и пониже, но шире в плечах. Высокий вежливо, но крепко сжал сильными пальцами кисть женщины. Она вскрикнула, попыталась вырваться — безуспешно. Вскрикнула и какая-то оказавшаяся неподалеку иностранная туристка. Недоуменно взирала на странную сцену и молодая супружеская чета из Казани. К ним подошел старший из двух мужчин. Указав на женщину в бежевом костюме, сказал громко:

— Не удивляйтесь, пожалуйста. Эта дама нарушила правила нашего гостеприимства...

Дальберг скрипнул зубами. «Саатана перкеле!» — по привычке выругался про себя по-фински. Сохраняя внешнее спокойствие, сделал вид, что ничего не заметил, и направился к дому-музею...

Через час рейсовым автобусом Лео доехал до Зеленогорска. В пути его уже ничто не интересовало: ни спокойное море с виднеющимся вдали куполом Кронштадтского собора, ни новый ресторан, ни живописные дачи и пансионаты. Он бессмысленным взором смотрел на каменистое побережье с редкими соснами и думал, что будет дальше...

— Итак, обвиняемая Нурдгрен, вы признаете себя виновной в шпионаже против Союза Советских Социалистических Республик?

— Да, признаю, — подтвердила Дарья Нурдгрен, нервно стряхивая пепел с сигареты. Ермолин обратил внимание на ее руки: они дрожали, хотя голос казался бесстрастным.

— Вам ясно, что по заданию иностранной разведки вы совершали особо тяжкие государственные преступления против вашей страны не только в тот момент, когда вас задержали с поличным, но и раньше?

— Да, ясно, — так же бесстрастно ответила Нурдгрен. — Я подписала все свои показания. Даже каждую страничку в отдельности, — добавила она, пожав плечами.

— Этот порядок установлен уголовно-процессуальным кодексом в интересах не только следствия, но и подследственных, которые должны быть уверены, что следователь потом не внесет в протокол никаких изменений или дополнений без их ведома.

— Благодарю за разъяснение.

— Не следует озлобляться, — спокойно сказал Ермолин. — Во-первых, не мы виноваты в том, что с вами произошло. Во-вторых, зачем вы хотите казаться хуже, чем вы есть на самом деле?

Нурдгрен удивленно вскинула голову.

— Да-да, — подтвердил Ермолин. — Именно так. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой, хотя и понимаю, что выполнение ее не доставит вам особой радости. Вы вправе отказаться...

— Что вам угодно от меня? — В голосе Нурдгрен улавливалась нотка удивленной настороженности.

— Вы подробно рассказали о своем сотрудничестве с разведкой, — продолжал Ермолин. — То были официальные допросы. Но сегодня мы, — он взглядом показал на Турищева и Кочергина, — хотели бы услышать простой человеческий рассказ о вашей жизни, о тех причинах, которые вынудили вас так долго работать на Ричардсона. Это для вас не менее важно, чем те существенные и деловые показания, которые вы дали следствию и на каждой страничке которых расписались...

Ричардсон... Теперь генерал Ермолин с уверенностью называл фамилию человека, которого Доброжелатель в своих письмах упоминал как Лоренца и с деятельностью которого под псевдонимом Риванен он, Ермолин, молодой чекист, только начинавший под руководством Никитыча свою службу, оказывается, столкнулся впервые более тридцати лет назад.

— Это очень трудно, — задумчиво протянула Нурдгрен. — Мне и самой не совсем ясно, как все случилось. Что ж, если хотите, попробую. ...Рассказывать о моих молодых годах нечего. Ричардсон, как вы знаете, исчез. Перестали приходить и письма от него. А я... Я продолжала любить его. Уезжая от Дальбергов, он обещал мне ни на ком не жениться, пока снова не увидит меня. Я и мама понимали, что он никогда не женится на мне, но я была, как говорили тогда многие, красива. Может быть, льстили. Молодая была... — Нурдгрен печально улыбнулась.

— По-моему, не льстили.

— Так вот, именно потому, что была молода и влюблена, я совершила вторую глупость...

Кочергин насупился. Нурдгрен смутилась. Ермолин укоризненно посмотрел на капитана. Дарья Егоровна перехватила его взгляд.

— Не сердитесь на него, генерал. Он еще так молод...

— Какой же была эта вторая глупость?

— Я решила поехать к Ричардсону в Америку. Я знала, что он учился в Колумбийском университете, у меня был и его домашний адрес — одна из Западных улиц за Центральным парком в Нью-Йорке. Я скопила немного денег и, положившись на бога и судьбу, сказала маме и Дальбергам, что еду в Гельсингфорс за покупками, а сама уехала в Або, по-фински — Турку. Два дня я бродила по порту, расспрашивала, куда какое судно идет. Но случилось так, что не я нашла судно, а оно меня.

Нурдгрен закурила новую сигарету. Какую-то секунду она, видно, колебалась, но все же продолжила свой рассказ.

— Я приглянулась капитану американского грузового парохода. Он сам оформил мне документы для временного въезда в США якобы для ухода за его детьми и практики в языке. Я поверила ему и была ему благодарна... Позвольте мне не касаться того, что произошло на судне... И глоток воды, пожалуйста...