Вот только в данном случае ни о каком выкупе речи не шло. Да и на знатную пленницу самозваная принцесса не тянула. Напротив, не ценность представляла для адресата письма. Но обещала стать нехилой костью в королевском горле.

Потому Равенна решила считать, что дело происходило в замке.

Вспышка. И грубоватый, хотя и без злости окрик отвлекает автора письма.

— Миледи! Герцог зовет!

— Сейчас, только закончу, — отвечал ему другой голос. Чуть хрипловатый, тоже слегка грубоватый, но в целом вроде женский. Да и обращение «миледи» едва ли могло предназначаться мужчине. Если, конечно, пресловутый герцог не имел извращенных наклонностей.

А главное: предположение насчет замка, похоже, подтвердилось. Едва ли с узником, даже со знатным пленником, стали бы так церемониться. Когда зовет хозяин, а ему в ответ предлагается подождать.

Равенна открыла глаза. Действие чар закончилось.

— Замок, — проговорила она, выделяя из того, что видела хоть какие-то полезные сведения. — Миледи. Герцог зовет…

— Герцог? — переспросил находившийся рядом, подстраховывавший ученицу мастер Бренн.

Затем он переглянулся с подошедшим Андерсом фон Веллесхаймом. И оба, не сговариваясь, проговорили почти хором:

— Одербургский!

Про Одербург Бренн слышал из книг — хроник и землеописаний. Сэра Андерса же обязывал знать о нем титул вкупе с представленностью их семейства при королевском дворе. Трудно служить королю не зная, с кем соседствует королевство. И особенно — с кем имеет несчастье соседствовать.

Именно таким несчастьем и было герцогство Одербургское. Не только для Нордфалии — для всей Священной Империи.

Расположенное к западу от нее, это детище суровых горцев не признавало даже символического сюзеренитета императора. И вообще ничьим вассалом себя не числило.

В самом названии — Одербург — слышался грозный рык хищного зверя. А уж род свой тамошние герцоги вообще вели от исчезнувших ныне драконов, один из которых красовался на их родовом стяге. И со Священной Империей (одряхлевшей, превратившейся в лоскутное одеяло) сосуществовали как тот же дракон или иная хищная тварь, с беззащитной сытью. Вроде стада овец.

Век за веком Одербург пожирал соседние баронства, княжества, графства. Расширял границы. И теперь простирался от варварских земель на севере до южных хребтов — непроходимых даже для подданных герцога.

А коль горы к западу от Священной Империи были богаты железом, недостатка в оружии воины герцога не испытывали.

На земли королей, правда, Одербург нападать остерегался. Опасаясь, видимо, что монархи, поделившие так называемую Империю, растащившие ее на суверенные вотчины, чудесным образом вновь сплотятся, если герцогу хватит дерзости угрожать одному из них. Именно трону его угрожать, а не просто устраивать набеги, опустошая приграничные земли.

Последнее-то, как раз, не возбранялось, отнюдь. Соседи только рады были, если та же Нордфалия страдала от вылазок горцев. Для любого правителя хороший сосед — слабый сосед. В том числе кем-то ослабленный.

Но если герцог Одербургский, по дикости уступавший разве что сородичам Сиградда, самовольно сядет на престол даже маленького королевства — признают ли его остальные? А как насчет Святого Престола? Благословит ли понтифик восхождение герцога на королевский трон?

А не решат ли другие монархи, что следующим при таком попустительстве может стать уже королевство любого из них?

Такие вот не слишком приятные вопросы. Возможно, именно они и удерживали герцогов с драконом на знамени от излишней дерзости. Но удерживали, похоже, до поры.

— Не к добру это, — проговорил мастер Бренн, — сначала побочная дочь, претендующая на престол. Теперь правитель враждебного государства. И действуют заодно.

— Не то слово, — молвил тоже не обрадованный словами Равенны сэр Андерс.

Еще более не обрадованный, потому как был мало-мальски знаком с придворной «кухней». С тонкостями династических союзов и присвоения титулов — в том числе.

— Просто женившись на этой Норе, — сказал рыцарь, — герцог уже становится одним из главных претендентов на престол. Даже если король захочет решить дело миром и признать побочную дочь.

— Ну а если его величество признать Нору не захочет… — начал мастер Бренн.

— Тогда герцог может занять трон силой, — закончил за него сэр Андерс, — имеет полное право. Ведь вроде как вступается за честь особы королевских кровей. Тогда как честь самого Альбрехта Третьего становится безнадежно запятнанной. И если одербугское войско пойдет на Каллен — никто в Империи и слова поперек не скажет. Некоторые его даже поприветствуют. Просто потому, что у любого короля найдутся недруги. И наш нынешний — не исключение.

— Теперь моя очередь, — сказал мастер Бренн, обращаясь к Равенне. — Эти чары потребуют много сил. А тебе их может не хватить. По крайней мере, сейчас… сразу после работы с письмом.

Волшебница кивнула, соглашаясь, и вышла из-за стола. Но далеко уходить не стала. Осталась для подстраховки Бренна, как тот давеча приглядывал за ней.

А старый чародей сел на ее место. Но перед этим достал из небольшой холщовой сумки, которую часто носил с собой на плече, каменную фигурку птицы.

Человеку несведущему она могла показаться забавной игрушкой. Или украшением для дома, рассчитанным на чей-нибудь непритязательный вкус. Или божком какого-нибудь древнего дикарского культа.

И лишь кто-нибудь особо глазастый мог заметить, что маленькая фигурка вытесана из цельного куска породы. Вместе с крохотным клювиком, едва заметными коготками на лапках; самими лапками, казавшимися тонкими до хрупкости. А также рунами — по одной на каждом крыле.

Столь тонкая работа уже сама по себе дорогого стоила. Но наличие на фигурке рун делало каменную птичку неизмеримо ценнее. Для тех, понятно, кто сведущ в колдовстве.

За годы… нет, десятилетия занятий волшбой мастер Бренн понял, что самые сложные и тяжелые чары — не швыряние молний и огненных сгустков. Но те, что позволяют душе чародея действовать за пределами собственного тела. Действовать… ну или хотя бы воспринимать мир. Именно на такие заклинания волшебнику приходилось отдавать частичку своей души. С кровью.

А та волшба, творимая с помощью этой, невзрачной на первый взгляд, каменной птички была тяжела вдвойне. Потому что чародею требовалось напоить своей кровью обе руны на ее крыльях. Из-за чего пользоваться этими чарами следовало пореже.

Приняв по капле крови из пальцев мастера Бренна, руны осветились желтовато-зеленоватым сиянием. Напоминавшем о листве ранней осенью, колосящихся полях и зеленых лугах.

Цвет природы. Позволявший с природою заключить хоть временный, но союз.

Бренн охватил фигурку птицы ладонями. Стараясь, чтобы нарочито пораненный палец на каждой руке касался светящихся рун. И… закрыл глаза, откинув голову, как давеча Равенна.

Тело старого чародея все еще оставалось за столом в доме на окраине Каллена. А душа, сознание его могло удалиться на многие мили. Десятки миль.

Но прежде вселилась в кружившего над столицей Нордфалии сокола.

Мгновение — и мастер Бренн увидел мир искаженным; таким, каким он предстает для птиц. Еще несколько мгновений чародею потребовалось привыкать к этому нечеловеческому восприятию. Научаясь различать простершийся внизу город — с забавно-маленькими, как игрушечными, домиками. И вообще худо-бедно ориентироваться в пространстве. Дабы не сбиться с пути, куда-нибудь не врезаться ненароком.

Особенно — не сбиться с пути! Не дать могучим крыльям занести себя в неведомые дали.

Следующим побуждением Бренна в теле сокола было взлететь как можно выше. Чтобы, миновав трижды проклятую серую пелену, увидеть солнце. Которое последний раз даже этот старый чародей лицезрел в раннем детстве.

Мастер Бренн подавил этот позыв, отдающий ребячеством и праздным любопытством. Потому что помнил по прошлым своим попыткам — ни разу ему не удавалось подняться выше этой гнусной пелены. Сотворенная силой, неизмеримо превосходящей человеческую, она словно отступала, подобно линии горизонта. Отдалялась при попытке приблизиться к ней. И как бы высоко ни поднимались птицы, зачарованные мастером Бренном, небо над ними оставалось безрадостно-серым.