— Прекрасно.

Этот юноша, единственный из всей компании, был фактически неуязвим: оставалось только перебирать психологические струны.

— Вы любили Марусю?

— Никогда! — воскликнул юный Вертер. Ничего подобного!

— Даже так? — я удивился. — Что же вас с ней связывало?

— Чисто товарищеские отношения.

— А вы не могли бы припомнить, из-за чего поссорились товарищи третьего июля, когда плели в лесу венки?

— Мы поспорили. Я сказал, что театр — искусство отживающее. Маруся обиделась.

— А вы не обиделись?

— И я. Она меня обозвала.

— Как?

После молчания Петенька пожал плечами и признался:

— Кретином.

— Действительно обидно. Именно эту версию вы и преподнесли следователю?

— Это не версия, а правда. А что там ее сестра выдумывает, за это я не отвечаю.

— Понятно. Вам не пришло в голову, что Маруся о ваших поползновениях намекнет сестре, и вы придумали интеллигентную версию. А когда следователь с помощью показаний Анюты припер вас к стенке, отступать было уже поздно. Я прав? Надеюсь услышать все-таки, что же произошло в том июльском лесу.

— То, что я сказал.

— Ну, ну… Итак, вас с Марусей связывали товарищеские отношения. И давно связывали?

— С весны. Вообще мы принадлежали к разным компаниям.

— К какой принадлежала Маруся?

— К театральной. Они с Жоркой Оболенским все главные роли играли.

— Маруся дружила с этим Оболенским?

— Не там ищете. Он июль в Прибалтике провел с родителями.

— Ясно. Вы видели Марусю на сцене?

— Вся школа видела.

— Вам нравилась ее игра?

— Да ничего.

— А какая роль особенно запомнилась?

— Да ничего мне особенного не запомнилось!.. Ну, Наташа Ростова ей, по-моему, удалась.

— Расскажите об этом спектакле.

— Ну, второго февраля, на вечере встречи бывших учеников… Три сцены. Первая: Наташа с Соней ночью, она говорит, что полетела бы и тэдэ, а Болконский подслушивает. Потом пляска после охоты у дядюшки. А в третьей Наташа приходит к раненому князю Андрею. Вот и все.

— Что же вам больше всего понравилось?

— Пляска под гитару. Ребятишки в зале балдели.

— А вы?

— Произвело впечатление.

— В чем же она плясала?

— Она выступала в настоящих театральных костюмах. Ей дядя достал, художник, у него связи.

— Что за дядя?

— Дмитрий Алексеевич.

— Щербатов? Какой же он дядя?

— Она называла его дядя Митя. Я думал — дядя.

— И какой костюм на ней был?

— Платье длинное, старинное, в сборку, коричневое, вроде бархат, а на талии широкий замшевый пояс. И платок — большой, красный, с кистями: она ж плясала. В общем — эффектно.

Я представил ее, тоненькую, в тяжелом бархате, в русской пляске, ослепительные кудри и пунцовая шаль на плечах. Правда, эффектно.

— Однако какие вы подробности помните! Дмитрий Алексеевич был на спектакле?

— Он на все ходил. И родители ее, и Анюта с Борисом.

— Ага. Вся наша отрадненская компания в полном составе.

— Маруся собиралась стать актрисой?

— Ну да. Ее в школе и звали актеркой.

— А почему она передумала?

— Понятия не имею. Первого апреля, после каникул, она вдруг подошла ко мне в коридоре на переменке… мы, по-моему, с ней до этого и не разговаривали толком никогда… Она подошла и говорит: «Ты ведь на филфак собираешься?» Я подтвердил, а она в ответ: «И я собираюсь. Давай заниматься вместе, хочешь?» Ну, говорю — хочу.

— Мягко выражаясь, Петр, вы были к ней неравнодушны.

— Да нет же! Неужели не понимаете? Она была у нас звезда, элита. Никому в голову не пришло бы ей отказать. Наоборот. Если хотите знать, это… ну, своего рода честь: сама просит. Вы меня понимаете?

— Пока нет. Я пытаюсь понять ваши отношения и не могу. Вы шарахаетесь от ее тени, а она говорила, что любит вас.

— Мне она этого не говорила! Это ее родня пытается на меня все свалить.

— Что свалить — убийство?

— А я спокоен. Я был в Ленинграде.

— К Ленинграду мы еще вернемся. И я бы не сказал, что вы спокойны. Давайте пока поговорим о вашем визите на дачу в среду, шестого июля. Вы заранее договорились с Марусей, что приедете?

— Да, в воскресенье она сама пригласила, на среду. Наверное, забыла или подумала, что после «кретина» я не приеду.

— А вы приехали. Зачем?

— Помириться и попрощаться, ведь я в Ленинград уезжал.

— Итак, вас оскорбили, а вы на третий день едете мириться. Как хотите: или Маруся была вам дорога, или вы имели другие причины для приезда.

— Ну… это была самая блестящая девочка из моих знакомых, и все оборвалось как-то по-дурацки.

— Престижное знакомство оборвалось, так?

— Пусть так.

Я вдруг почувствовал, что ничего от него не добьюсь: этот юноша прикрывался удобными современными стандартами — иностранные языки, португальская карьера, теннисные корты, престижные связи… А вероятнее всего — и не прикрывался, вероятно, по этим стандартам он жил. Однако надо было продолжать.

— А может быть, вы приехали в среду за билетами?

— Какими билетами?

— Экзаменационными.

— А, за этими. Нет, билеты мне дали на неопределенное время. Я их и не думал пока забирать, ведь я уезжал.

— Ладно, продолжайте.

Петя прибыл на дачу Черкасских в три часа дня. Он постучался, подергал входную дверь (английский замок: уходя, дверь можно просто захлопнуть, не прибегая к помощи ключа). Обошел сад, заглянул в окно светелки: оно было закрыто. На всякий случай («Маруся была соня. Сама призналась») постучал в окно. («Отпечатки пальцев со стекла стерли, конечно, не вы?» — «Мне незачем»). В нерешительности Петя подошел к калитке и остановился. Тут с соседнего участка его окликнула старушка, половшая клубнику. Она сказала, что сестры на речке. И Петя отправился туда.

— Через поселок?

— Ну да.

— А вы знали другой путь — на место, где сестры обычно отдыхали?

— Не знал, но слышал, что в заборе есть проход. За обедом спорили, куда идти. Маруся хотела через рощу — показать местную красоту. Но пошли на пляж. И в среду я пошел туда же, но до их места, оказывается, не дошел. Там заросли, настоящий лес. Когда проводили следственный эксперимент, я показал, где был.

— Зачем проводили эксперимент?

— Анюту проверяли. Ну, где они были в ту среду, что делали. Я действительно их видеть не мог.

С пляжа Петя отправился опять на дачу («Я думал, вдруг они вернулись домой другой дорогой»), но там все оставалось по-прежнему. Посидев немного на крыльце и решив идти на станцию, он направился к калитке, но был вновь остановлен соседкой.

— Она у меня спросила, нашел ли я девочек, прошлась что-то насчет моего нездорового вида — лицо зеленое. Я объяснил, что перезанимался, экзамены и тэдэ.

— А в первый раз ее ваш вид не испугал?

— Как-то вы все поворачиваете ядовито. Я устал, потому и в Ленинград решил прокатиться. Так вот, соседка говорит: «Не ходите сейчас по солнцепеку». Я в тени на крыльце посидел немного, попрощался с соседкой и ушел.

— И уехали в Ленинград?

— Вот именно.

— Не захватив с собой даже пары трусов?

— Да я на три дня поехал, к тетке.

— Через три дня вернулись?

— Через неделю. Не хотелось уезжать.

— Но июль — самый разгар отпусков и каникул. Как же вы заранее не подумали о билете?

— Буду я о такой ерунде беспокоиться. Ведь уехал?

— Во сколько вы купили билет?

— Часов в шесть.

— А поезд отправлялся?

— В одиннадцать с чем-то.

— Почему же за пять часов вы не съездили домой?

— Зачем? У меня была встреча с приятелем. С Аликом. Все проверено. И проводница подтвердила, что я в ее вагоне ехал.

— Очевидно, разыскать ее было нетрудно. Вагон-то международный?

— «Москва — Хельсинки». Я хорошо выспался. И в четверг утром подъезжал к Ленинграду. Все проверено. Ко мне нет никаких претензий.

Не могло быть никаких претензий к нему и у меня — никаких, только смутное ощущение, что мальчишка врет, потому что смертельно боится. Впрочем, ощущение это могло объясняться антипатией, которую Петенька во мне вызывал. На прощанье я сказал сурово: