— Вы не успели поговорить с Павлом Матвеевичем до его болезни?

— Не успела. Мама умерла. Сутки до самых похорон мы сидели у гроба.

— Павел Матвеевич был тогда здоров?

— Вроде бы да. Он как-то застыл.

— Вы не помните, как Борис Николаевич ушел с поминок?

— Смутно. Я осознала это потом.

— Скажите, такой поступок… ну, бессердечный… характерен для него?

Анюта, помолчав, сказала отрывисто:

— Все раскрылось позже.

— Что раскрылось?

— Именно в эти дни… еще до похорон, ну, вот он приехал в четверг, когда Маруся исчезла, — он стал другой, чужой. Наверное, именно тогда он полюбил какую-то женщину.

— Почему вы так считаете?

— Через три месяца после всех наших смертей он объявил мне, что любит другую, и предложил подать заявление на развод.

— А вы?

— Я? — Анюта усмехнулась.

— Он женился?

— Одинок до сих пор.

— Откуда вы знаете?

Мне все безразлично. Вообще все. Но общие знакомые считают своим долгом осведомлять. Он, как всегда, весь в работе.

— Он не навещает Павла Матвеевича?

— Он ни разу не видел папу с поминок и никогда им не интересовался.

— А как он относился к вашей сестре?

— Убивать ее было ему вроде незачем.

— Тем не менее вы сказали, что с того четверга, как исчезла Маруся, Борис изменился. На работе его не смогли найти. И именно после разговора с ним ваш отец сошел с ума. Как вы все это объясните?

— Никак. Я не поручусь ни за кого. Бывают такие ситуации… как их теперь называют — экстремальные?.. когда человек вдруг способен изменить своей природе.

— Вы знаете это по собственному опыту?

— Да.

— Что ж, буду ждать и надеяться, что когда-нибудь вы мне доверитесь настолько, что расскажете о своей ситуации.

— Я вам все рассказала. Вы, должно быть, хотите допросить и этих двух — Бориса с Петей?

— Мечтаю.

— Я сегодня собираюсь в Москву. Хотите, передам Пете?

— Сделайте одолжение. Вы продолжаете считать мое увлечение идиотством?

— Нет. Но все равно, Иван Арсеньевич, вам ничего не удастся.

Даже имя вдруг вспомнила! Дверь захлопнулась. Я перевел дух, я отдыхал под оживленный говор своих идеальных помощников: они не мешали, не лезли, не сбивали с толку, а наблюдали. Очевидно, на этой сцене, полный тайны-тьмы, перед ними — да и передо мной! — разыгрывался единственный в своем роде спектакль, где было все: и жизнь, и смерть, и слезы, и любовь.

— Ну, Ваня… вы позволите мне так вас называть? Я человек простой и старик… — Я кивнул. — Ну, Ваня, ты настоящий писатель. Сумел женщину расшевелить. Теперь она у нас забегает.

— Никак не могу понять, — задумчиво отозвался я, — никак не могу вспомнить… когда именно Анюта заинтересовалась нашим разговором. Просто почувствовал вдруг в ней перемену. Но что ее затронуло? Какой мой вопрос?

— Может, насчет мужа?

— Нет, раньше. Гораздо раньше.

— Сестру вспомнила — смягчилась.

— Нет, не то. Какой-то совершенно определенный интерес. Но к чему?

— Все понятно, — вмешался Игорек. — Испугалась. Вы заметили, какая она здоровая? А сестра, сама призналась, крошка.

— У нее-то сколько угодно было времени и прикончить, и следы замести.

— Не буровь! — отмахнулся Василий Васильевич.

— Что «не буровь»? Она ж ей завидует! Вы не заметили? Может, они Бориса этого не поделили. А он догадался — видишь, говорит, изменился — и донес старику. Тот с ума сошел, а Борис не захотел с убийцей жить.

— Что-то мне Борис этот самый не симпатичен, — заявил Василий Васильевич. — Но в Москву она за мальчишкой собралась, понял? Как-то ты ее Петей поддел, а?

— Когда исчезла Маруся, тот ехал в международном вагоне. Он был на даче почти за сутки — вот в чем дело! И никаких его отпечатков — и на окне их нет. Сама собой напрашивается связь. Но — Вертер весь обвешан ярлыками: алиби! не виновен!.. Хоть бы он завтра появился.

— А почему художник его Вертером называет?

— Двести лет назад один немецкий гений написал «Страдания юного Вертера» — о юноше, который покончил с собой из-за любви.

— Дурак! — отозвался на это Игорек, а бухгалтер заметил назидательно:

— Стало быть, в этом прозвище, по отношению к нашему Пете, заключена ирония.

Однако назавтра, в четверг, юноша не появился. Анюта дала мне новый Петин телефон и сообщила, что он наотрез отказался участвовать в этом деле. Я посовещался со своими помощниками, и уже после обеда Василий Васильевич сумел поймать нашу медсестру на удочку женского сострадания:

— Вот, Вер, писатель тут у нас одинокий, всеми брошенный. Как бы ему с Москвой связаться?

— Телефон только в кабинете у Ирины Евгеньевны, но она не разрешает не по делу звонить. Если попробую ее уговорить?

— Верочка, вы не могли бы сделать для меня одолжение — купить в Отраде на почте талончики для междугородных переговоров? Тогда, думаю, Ирина Евгеньевна разрешит.

Ирина Евгеньевна разрешила, оговорив: только коротко — на аппарате не висеть. И в тот же вечер я услышал голос юного Вертера:

— Да, Петр.

— С вами говорит член Союза писателей Иван Арсеньевич Глебов.

— Ну и что?

— Вам передали мою просьбу? Необходимо поговорить.

— Следствие закончилось, и вы не имеете права требовать…

— Я не требую. Однако срок давности на убийство не распространяется.

— Ну и пусть, а я не хочу и не буду. И никто не заставит…

— Мне не понятна ваша агрессивность. Ведь вы просто свидетель, не так ли? (Молчание.) Я собираю материал по этому делу, и каждый из участников охотно идет мне навстречу. А вы? Неужели вам не хочется восстановить справедливость? Не могу поверить. (Молчание.) Ваше поведение и эти детские какие-то препирательства на фоне преступления выставляют вас в… странном свете.

— Да у меня сейчас сессия, завтра португальский сдавать…

— После Португалии — сразу в Отраду. Там спросите больницу. Травматологическое отделение, палата номер семь, — не дожидаясь ответа, я опустил трубку.

Португалией не Португалией, но какой-то заграницей повеяло на нас при вступлении в палату Петеньки — во всей красе самых последних фирменных атрибутов. Широкоплечий бронзовый юноша вызывал в памяти дискобола или метателя копья на постаменте в каком-нибудь спортивном комплексе. Я глядел с любопытством: его любила Мария — загадочная прелестная актерка, бедный ангел на коленях и врунья.

— Это отец Маруси, — я указал на Павла Матвеевича, и Петя застыл у двери.

Больной, как всегда при виде нового лица, заговорил о лилиях в полной тьме, улыбаясь Петеньке, с которого мгновенно осыпались остатки спортсменского мужества.

— Присаживайтесь. — Он опустился на табуретку посреди палаты для всеобщего обозрения. — Вы сменили телефон?.

— Я живу у жены.

Ага, юный Вертер не только поступил в университет, но и женился. Однако Дмитрий Алексеевич психолог!

— И давно вы женаты?

— Три года.

— Прямо в то лето и свадьбу сыграли?

— Нет, пятого октября.

Через три месяца после исчезновения Маруси ее зять заговорил о разводе, а возлюбленный женился. Ничто не вечно под нашей банальной луною.

— А со своей невестой когда познакомились?

— В августе, на теннисном корте.

— Быстро вы управились.

— Ничего противозаконного в этом нет. А вы материал для детектива собираете?

— До сих пор, видите ли, я этим жанром пренебрегал. А вы?

— Увлекался когда-то. Из-за детективов начал и языки изучать.

— Португальцы стоящие детективщики?

— Нет, португальский для карьеры. У нас редко кто им владеет. А Агату Кристи я, наверно, всю по-английски прочел.

— Теперь охладели?

— Поумнел.

— После того как три года назад в реальном детективе приняли участие, а? Ну, мне приятно, что вы знаток этого жанра, филолог, человек духовной культуры, вам вкус не позволит уклониться от истины, так?

— Я и не уклонялся.