И это в то время, когда человечество овладело могущественными силами природы, человек побывал на Луне…

От невиданной смуты на Руси земля содрогнулась землетрясениями, бурями, мором обнищавших православных.

Оракулы же нового мышления, потирая руки, захлебывались в восторге от того, что процесс пошел.

«Каждому из нас иной раз кажется, — утверждает ученый, — что мы мчимся в неуправляемом поезде и не можем из него выйти. Мы не знаем куда мы мчимся. Может быть, к величайшему благосостоянию, а может быть, в тупик. Иначе говоря, к катастрофе…»

Нельзя не согласиться с этой мыслью.

(Конец первой книги)

1987—1992 гг.

Иван Дмитриевич Василенко

Часы Мериме

Весть о том, что наш пединститут переводят из Новочеркасска в Таганрог, вызвала во мне столкновение двух чувств — радости и огорчения. Это, конечно, всеми было замечено. Я слышал, как девушки судачили в коридоре института:

«Кто печалится, а Яша Копнигора козлом скачет. Еще бы! Ведь в Таганроге его друг учится», — говорила одна. А другая ей возражала:

«Кто-о? Яша? Да я его только что на лестнице встретила. Вид у него прямо-таки вирусногриппозный! Еще бы, ведь здесь остается его…

И, конечно, на весь коридор объявила, кто именно остается. Впрочем, что ж здесь скрывать? Да, остается сестра моего друга Геннадия Златогорского, студентка второго курса Политехнического института. Вот и все. Дина очень миловидна… Есть что-то свое, особенное в окладе ее смугловатого лица с небольшим тонким носом, чуть впалыми щеками и черными ясными глазами. Эти глаза смотрят прямо и смело, но иногда она их слепка прикрывает, и тогда взор ее становится печален и нежен. Сложена она грациозно…

Конечно, если она прочтет это описание, то с возмущением крикнет: «Яшка, опять содрал! Ведь так Тургенев описывал Асю. Плагиатор несчастный! Перешел на второй курс, а списывает, как семиклассник!»

Не скрою, это описание почти дословно взято из повести Тургенева «Ася». Но, во-первых, о нашей Дине только и можно говорить тургеневским языком, а во-вторых, я не виноват, что она похожа на Асю.

Но я, кажется, отвлекся.

Итак, я отправился в Таганрог с противоречивыми чувствами. От Новочеркасска до Ростова меня одолевала тоска по… ну, понятно, по ком. Зато на пути от Ростова до Таганрога верх взяла радость по поводу предстоящей встречи с Геннадием. К станции Синявская, которая расположена на полпути между Ростовом и Таганрогом, я подъехал уже с легким сердцем и решил выйти погулять из набитого до отказа вагона.

На платформе было людно и оживленно. В воздухе плыл целый хор выкриков: «Ра-ки!.. Ра-ки!.. Ра-ки!..» Их, живых и вареных, носили вдоль поезда на блюдах, в ведрах, в мешках. Говорят, во всей стране меньше раков, чем в одной Синявке. Я купил десять штук. Когда я их брал из ведра, то старался захватить покрупнее. Если попадался маленький, я бросал его обратно в ведро, говоря: «А, черт, кусается!» Дивчина, продававшая раков, тоненько смеялась и с восхищением повторяла: «Ну и хитрый же хлопец!.. Хоть кого обдурит!..» Но когда, расплачиваясь, я дал ей трехрублевую бумажку, она положила ее в ведро и пошла.

— Куда? — крикнул я. — А сдачи?..

Она повернулась и, лукаво прищурив голубые глазки, крикнула:

— А сдачи вам ваши раки дадут!..

Паровоз свистнул, и мы поехали дальше.

Не прошло и четверти часа, как показалось море. Кто-то из ребят разочарованно протянул:

— Э, да оно не синее!

Одна из пассажирок, седая женщина в пенсне, укоризненно покачала головой:

— Что ж, что не синее! Оно лучше синего. Наше море скромное, застенчивое. Посмотрите, какой у него блекло-голубой цвет. А эти глинистые берега! Они не желтые, не красные, а какого-то переходного оттенка, так гармонирующего с цветом воды. Конечно, такую красоту не сразу увидишь, в нее надо всмотреться. Душой воспринять. Недаром же в прошлом веке в Таганрог так часто приезжали итальянские художники в поисках вот этих, еле уловимых оттенков.

— Слышишь, Петя, душой надо, а ты фотоаппарат выставил, — сказал я однокурснику, который снимал для стенной газеты все, что попадалось в пути.

Ребята засмеялись. И седая женщина тоже. Она немного помолчала и опять заговорила:

— Мне кажется, и Чехов не был бы таким тонким, таким ажурным художником слова, если б в детстве и юности не видел всегда перед собой этого моря. Азовское море и донецкая степь, наверно, сыграли немилую роль в том, что Чехов не терпел ничего кричащего ни в искусстве, ни в жизни и сам был очень скромным человеком.

— Нашему Яше Копнигоре полезно у этого моря пожить, — заметил фотолюбитель мне в отместку.

Седую женщину слушали не только мы, студенты, но и какая-то гражданка с желтым морщинистым лицом и тусклыми, явно крашеными волосами. Она слащаво улыбнулась и спросила:

— Вы, вероятно, давно живете в Таганроге?

— Я здесь родилась и здесь умру, — с гордостью сказала седая женщина. — Таганрог я не променяю ни на один город в мире.

— Как это приятно слышать! — замурлыкала крашеная. — Такой патриотизм!.. А я тоже в Таганрог еду, и мне так хочется узнать о нем поподробнее. Колорит, детали — это так меня интересует в каждом новом городе!

Между женщинами завязалась беседа, а мы принялись ожесточенно спорить, что главное в стиле Чехова — ажурность и тонкость или меткость и скульптурность.

— Нюансы чувств!.. Еле уловимые душевные движения!.. — кричали девушки.

— Резец!.. Резец!.. — перекрывали ребята их голоса. — Каждая фраза — в трех измерениях! Не фраза, а стереофраза!..

— Смотрите, смотрите! — с аппаратом протискивался к окну Петя Саврасов. — Вон уже трубы видны.

Действительно, слева от поезда поднимался к небу целый лес заводских труб. Из одних дым валил черный, из других ядовито-желтый, из третьих белый, как густой пар. Сверкали под солнцем стеклянные крыши заводских корпусов. А перед ними до самого полотна железной дороги раскинулась бахча, на которой золотились спелые дыни и прятались под желтеющими уже листьями рябые арбузы.

Кто-то затянул:

Петя сказал:

— Возвращайся, Яша: и тебя убьют.

— За что?! — возмутился я.

— За плагиат. Ты ведь не выдержишь и что-нибудь опишешь у Чехова, а в Таганроге всего Чехова знают наизусть: сразу разоблачат.

— Поздно, — сказал я, — мы уже въезжаем.

Да, мы не подъезжали к Таганрогу, а въезжали в него: дело в том, что Таганрог расположен на мысу и окружен с трех сторон морем. Поезд уперся в двухэтажное здание вокзала. Теперь, чтобы ехать дальше, поезд надо вытаскивать за хвост.

На перроне встречающих почти не было. Но за его деревянными перилами стояла толпа. Машут руками, кричат: «Миша!.. Миша!.. Да куда ты смотришь! Я здесь!..» «Николай, заворачивай в буфет — есть пиво холодное!..» Геннадий тоже в толпе. Он вытягивает шею и вертит головой. Завидя меня, он перемахивает через перила и бросается навстречу. Руки у меня заняты чемоданом и постелью. Этим пользуется рак: выползает из кармана и шлепается на перрон. Некоторое время он лежит, притворяясь дохлым, но, смекнув, что тут его раздавят, делает попытку отползти в сторону. Маленькая девочка в страхе визжит: «Мама, крокоди-ил!». Геннадий хватает рака, и мы выходим на привокзальную площадь.

— Пойдем пешком, — сказал Геннадий, — я тебе покажу Таганрог.