— Прошу, — отозвался Блохин и, обращаясь к Гоше, добавил: — А ты ступай.

В полутемной, неприбранной комнате занавески на окнах были опущены, над столом горела лампа.

На низкой широкой тахте, покрытой ковром, в беспорядке лежали пестрые подушки, женский платок и кофточка. Стены были увешаны фотографиями. Их было так много, что Николай спросил:

— Фотографией занимаетесь?

— Так точно. Патент имею, — Блохин усмехнулся. — Некоторым образом частный сектор. А с кем имею честь?

— Народная дружина.

При этих словах лицо Блохина расплылось в улыбке. Как видно, он ожидал чего-то значительно худшего.

— Мы к вам насчет сына, — сказал Павел Григорьевич. Ваши семейные отношения нам известны, но мальчик не виноват. Ему школу посещать надо. За ним уход должен быть.

— Совершенно верно, — охотно согласился Блохин. — Очень правильно. Но тут закавыка есть.

— Какая же?

— Не хочет он возвращаться к деду. Никак не хочет.

Павел Григорьевич невозмутимо и как бы мимоходом заметил:

— Мы, кстати, и ваше письмо читали.

— И даже значения не придавайте! — воскликнул Блохин. В сердцах написано, ей-богу! От несправедливости батиной!

— Так что вы мальчика не удерживаете?

— Конечно, нет. Хотя душой к нему прилип, это верно. Все-таки своя кровь…

Он говорил добродушно, чуть заискивающе, но глаза смотрели настороженно.

— А другие мальчики?

— Ну что же с ними поделаешь? — развел руками Блохин. Друзья-товарищи. Попросились — устроил. Я, знаете, такой. У меня просто.

— А ведь родители ищут, волнуются. Вы об этом не думали?

— Как не думать! Так ведь не выгонишь…

— Нехорошо, Семен Захарович. Они все-таки дети, а вы человек взрослый.

Павлу Григорьевичу с трудом давался этот спокойный, даже как будто доброжелательный разговор.

Он хорошо и быстро разбирался в людях и видел, что сейчас перед ним сидит законченный подлец, с которым в другое время он говорил бы безжалостно, и тот не посмел бы так нагло и безнаказанно притворяться. Впрочем, и так приходилось говорить раньше Павлу Григорьевичу.

— Значит, квартируете? Неплохо! — иронически сказал он, решив слегка поднажать на Блохина. — У Жемчужины Черноморья?

— Я… я вас не понимаю…

— Допустим. Это к делу не относится. А теперь, — Павел Григорьевич продолжал уже жестко и повелительно, — придется вам позвать мальчиков и уговорить их домой вернуться. Придется!

Он пристально посмотрел на Блохина, и тот, не выдержав его взгляда, отвел глаза.

— Попробую… — он неохотно поднялся.

— Вот, вот, попробуйте. А мы поможем. Да вы не трудитесь далеко идти, — не скрывая иронии, проговорил Павел Григорьевич, тоже вставая. — С крылечка им и покричим.

Ребята вошли испуганные и настороженные. Витя Блохин хромал, лицо его было в темных кровоподтеках, губа вздулась. При виде его Николай даже свистнул от удивления.

— Привет, Витя. Как же он тебя разукрасил!

Это «он» вырвалось у Николая случайно, но Витька опешил. «Откуда знает? — мелькнуло у него в голове. — Неужели Уксус попался? Вот здорово!» Но тут же новая мысль обожгла его: «Уксус был на пароходе! Он же все знает и, конечно, выдаст. А тогда…» Артамонов поймал испуганный и какой-то затравленный взгляд Витьки. «Чего-то боится, — подумал он. И что такого Николай сказал? Ах да! „Он“.

Наверное, какой-то „он“ его и избил. Уж не Уксус ли? Только его Николай, кажется, и знает из Витькиных знакомых. Ну, это мы еще выясним…» Ребят пришлось уговаривать долго. С непонятным упорством они отказывались возвращаться домой.

Блохин старался изо всех сил и вполне искренне.

Он, как видно, понял, что это теперь вопрос и его собственной безопасности.

Наконец Павел Григорьевич сказал:

— Вот что, хлопцы. По всему вижу — боитесь вы чего-то. И я вам от имени штаба народных дружин обещаю: в обиду мы вас не дадим. Ясно? Поможем. В любом случае поможем. Но при одном условии. На дружбу отвечайте дружбой. Идет?

Николай заметил, что требовательный, уверенный тон Артамонова, весь его суровый и твердый облик вызывали у ребят доверия куда больше, чем если бы тот говорил мягко, ласково, понимая и сочувствуя им.

Первая робкая надежда на что-то мелькнула в глазах у Витьки. Потом дрогнул Шурик. И Павел Григорьевич чутьем старого контрразведчика, привыкшего разбираться в куда более сложных движениях человеческих душ и мыслей, сразу уловил эту перемену, понял ее причину. И он все тем же тоном добавил:

— Во всем поможем. Слово старого коммуниста и старого чекиста. И еще вот что. Родителей, всех родителей, — с ударением повторил он, посмотрев при этом на Гошу, — предупредим. Дома будет порядок. И в школе, кстати, тоже. За вами теперь большая сила стоит — народная дружина.

Последние слова Павел Григорьевич произнес с таким убеждением, что даже Николай почувствовал какое-то особое волнение от мысли, что он-то как раз и есть эта большая сила.

Уходили от Блохина все вместе и, прощаясь на углу улицы Славы, условились, что Витька на следующий день после уроков обязательно придет в штаб к Артамонову.

Николай пошел провожать его.

— А полковник этот — мировой мужик, — солидно сказал Витька, но в глазах его светилось откровенное восхищение. Сколько он небось шпионов за свою жизнь поймал!

План Огнева пока что выполнялся точно. Но разве можно было все предвидеть в таком сложном и опасном деле?

Иван Баракин по кличке «Резаный» неожиданно смешал все карты.

Федор вышел из дому, огляделся, но тут же, спохватившись, тихо выругался: проклятая привычка! Ну чего он оглядывается, чего боится? Кажется, навсегда уже кануло то страшное время, когда каждую минуту он ждал опасности, когда в каждом человеке, с которым он сталкивался, Федор прежде всего видел врага.

Теперь все это отрезано, все «завязано», он такой же, как все другие, он так же может легко, беззаботно ходить по улицам, свободно дышать, спокойно глядеть вокруг.

И деньги, которые лежат у него в кармане, — это его деньги, никто не может их отобрать, приложив к протоколу обыска, никому не надо выделять из них «долю».

За эти деньги Федор честно отстоял у станка. Они, наконец, стали друзьями. Станок помогал Федору жить по-новому, он теперь доверял ему, раскрывал перед ним все секреты и требовал, требовал многого.

Хоть и странно, но станок прежде всего требовал, как и все вокруг, честности, честного отношения к себе и к их общей работе. Еще он требовал заботы, даже ласки. И Федор вдруг обнаружил, что он способен и на такие чувства. Это было целое открытие. Федор с удивлением приглядывался к самому себе: вот он, оказывается, какой!

Но, кроме станка, были, конечно, еще и люди.

Раньше Федор даже не подозревал, что может быть так много хороших людей. Теперь же он их встречал на каждом шагу в этом городе, куда он приехал ровно год назад, чтобы начать новую жизнь.

И вот Федор Седых, в прошлом Седой, вор-рецидивист, а теперь токарь четвертого разряда, неторопливо, чуть вразвалочку, шел по Приморскому бульвару, щурясь от солнца.

Недорогой костюм из серого шевиота, голубая майка, кепка с пуговкой — словом, все, до шнурков на ботинках, было свое, им самим купленное на трудовые «гроши», и это, честно говоря, еще не до конца привычное ощущение вселяло в Федора чувство уверенности и покоя. Оно было как бы разлито во всей его ладной невысокой фигуре и легко читалось на скуластом, курносом лице, тронутом первым загаром.

Федор направлялся в центр, к главному универмагу, с намерением «чистым, как слеза», по его собственному определению. Предстояло купить подарок знакомой девушке, к которой он был приглашен сегодня на день рождения.

Толпа перед универмагом особенно густая, толкают и мнут со всех сторон. И вот в тот момент, когда Федор готов был уже влиться в поток людей, кто-то взял его за руку повыше локтя, взял уверенно и крепко, так, как его уже давно никто не брал.