Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— До свидания. Если понадобитесь — сообщу. И он нас покинул.

Дурак! — словарный запас нашего Игорька был несколько однообразен. — Его кретином обозвали, а он тут же мириться прибежал.

— Любовь, — сказал Василий Васильевич, усмехнувшись.

— Ага, до гроба.

— Женатый Вертер, — я вздохнул. — И поймать не на чем. Чист, как слеза.

— Что ж это он так позеленел, аж в Ленинград махнул! Заметил, Ваня?

— Заметил, а толку-то? Сестры были на речке, либо Анюта с Петей оба врут. Но зачем?.. Ладно, остается последний свидетель, последняя надежда — или придется закрыть нашу лавочку. — И я пошел звонить Борису Николаевичу Токареву — математику.

12 июля, суббота.

— Была полная тьма, — сказал старик и улыбнулся доверчиво. — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Математик сделал шаг назад к двери, огляделся затравленно и спросил, ни к кому не обращаясь:

— Зачем меня сюда заманили?

— Вас пригласил я. А это Павел Матвеевич, узнаете?

— Зачем вы меня сюда заманили?

— Не узнаете? Таким он стал после похорон жены, точнее, после вашего разговора с ним в прихожей, помните?

Он тяжело взглянул на меня, взялся за ручку двери и отрезал:

— Для шантажа это слишком глупо.

— Да Бог с вами, Борис Николаевич! Неужели не жалко старика?

Он поколебался — и все-таки дрогнул.

— Старика жалко. Он был умен. Но что вы хотите от меня?

— Вчера вечером у нас с ним состоялся следующий диалог по телефону.

— С вами говорят из отрадненской больницы. Здесь лежит ваш бывший тесть, Павел Матвеевич Черкасский. Вы не могли бы срочно приехать?

— Зачем?

— Это не телефонный разговор.

— Почему Павел Матвеевич не может позвонить сам?

— Он в тяжелом состоянии, не встает.

— А вы кто?

— Его сосед по палате. Травматологическое отделение, палата номер семь.

— Хорошо. Я приеду в течение дня.

Я совершенно не надеялся на успех, но он приехал, к счастью, после Анюты. Он приехал и остался, несмотря на жутковатую встряску, которой встретил его больной, несмотря на все эти годы, что разделили их, казалось, навсегда. Что привело его — любопытство, страх или сострадание?

— Вам жалко Павла Матвеевича, потому что он был умен? Вы принимаете в расчет только умных?

— Естественно. Разум — единственно надежный критерий.

— А дураков куда девать? Или того же старика? Ведь он лишился вашей последней надежды — разума.

— Послушайте, вы чем занимаетесь?

— Иван Арсеньевич Глебов. Прозаик.

— Ясно. Слова, слова, слова.

— А вы математик: цифры и цифры. Значит, человеку человека не понять?

— Вы вызвали меня на философский диспут?

— Меня заинтересовала судьба Павла Матвеевича. Хотелось бы разобраться в этом.

— И книжечку издать? — математик улыбнулся. — Правильно. Профессия обязывает.

— Я бы не назвал свой интерес профессиональным. Так же, как и вам, жалко старика.

— Никакая жалость его не спасет.

— Допустим. Но я хочу знать, кто его до этого довел.

— Я — кто же еще? Вы об этом прямо сказали.

— Я упомянул о факте и жду объяснений. Хотите мне помочь?

— Не хочу ко всему этому возвращаться.

— Вы боитесь?

Математик улыбнулся снисходительно, сел на табуретку и выжидающе уставился на меня. Мой ровесник — тридцать три года. Невысокого роста, крепкий, широкоплечий, широколобый, с уже приличной лысиной. Вообще лицо с первого взгляда кажется заурядным, но выражение силы — или злобы? — одним словом, характера — вдруг впечатляет.

— Дмитрий Алексеевич мне рассказывал…

— Ну как же я сразу не догадался! — воскликнул математик. — Ну конечно, Друг дома! Я его так и зову — Друг дома — с большой буквы. Он из этой истории прямо сделал себе хобби. Сознайтесь, ведь это он вас вдохновил? Он и ко мне подбирался.

— Вы не вдохновились?

— У меня в жизни, знаете, есть дела поважнее. Я ведь не свободный любвеобильный художник на собственной машине, который может ездить куда угодно в любое время суток, делать что угодно и по каждому поводу давать волю своим чувствам.

— Каким чувствам?

— Самым благородным, разумеется.

— Звучит двусмысленно. Вы что-то имеете против Дмитрия Алексеевича?

— Лично против Щербатова — ничего. Но в целом эстетов выношу с трудом.

— Эстет? Всего лишь? По-моему, он гораздо глубже.

— Вам виднее, вы с ним наверняка одного поля ягода: поклонники, так сказать, чистой красоты.

— Благодарю. И как же он к вам подбирался?

— Что я делал, где я был. Мне и так осточертели с этим алиби. Когда все версии о сексуальных маньяках и дачных соседях (Звягинцевым все лето отравили), вообще об убийцах со стороны все версии оказались исчерпанными, принялись за нас. И представьте: самой подходящей кандидатурой оказался я. Мальчишка этот, Петя, в Ленинграде, Анюта — сирота, в горе, художник — в творчестве. Всю среду писал портрет одного кавказского друга, а ночью они с ним ездили по гостям, даже ночевали у каких-то знакомых. Одним словом, все вне подозрений. Кроме меня.

— Что делали в это время вы?

— И вы туда же? Так вот, я алиби себе не подготовил и вел нормальный образ жизни. До шести часов работал на машине, перед уходом заглянул в свой отдел. После шести поехал домой и опять-таки работал — один. В двенадцать лег спать — и опять один. Отсыпался в одиночестве.

— Что значит «отсыпался»?

— А, у Анюты патологический сон: просыпается от малейшего шороха.

— Это новость! Она принимает снотворное?

— Нет, она где-то прочитала, что от снотворного не настоящий сон, а обморок.

— Так что же произошло, по-вашему, на даче в ночь исчезновения Маруси?

— Понятия не имею. Разве что какой-нибудь гений злодейства их обеих опоил и усыпил.

— По словам Анюты, они ни с кем в среду не общались. Так что это невозможно.

— Все возможно, если очень захочется. Например, пробраться в дом, пока они были на речке, и подсыпать чего-то в чайник. Он стоял на плите в кухне.

— Но Петя утверждает, что дом был на запоре: и дверь и окна. Следы взлома обнаружились бы.

— Да конечно, все это фантастика! Кому их надо было усыплять и зачем?

— У Черкасских имелись какие-нибудь ценности?

— Они годы жили на зарплату Павла Матвеевича и едва сводили концы с концами. Темная история. Эстет сказал бы: страшная и таинственная история.

— Борис Николаевич, когда вы впервые услышали об исчезновении Маруси?

— Анюта мне в четверг позвонила в институт, но я два дня подряд — среду и четверг — работал в другом здании. В три я зашел в свой отдел, и мне сказали, что звонила жена: на даче что-то случилось. Я поехал на дачу.

— Сколько времени занимает путь от вашего института до Отрады?

— Чуть больше часа.

— Однако вы приехали только в семь.

— Естественно. После окончания рабочего дня.

— Вас не отпустили раньше?

— Я и не отпрашивался.

— Завидное хладнокровие.

— А чего суетиться? Мою жену утешил бы Друг дома, — математик помолчал. — Ну, тут телеграмму от родителей принесли…

— Борис Николаевич, а вас не удивило, что Анюта как-то преждевременно восприняла все трагически?

— Меня ничего не удивило, женщины уже давно меня не удивляют. Утонченные натуры.

— Но ведь она могла предположить, как ее звонок отразится на матери?

— Да ведь звонила она все-таки отцу.

— А почему он так спешно вылетел, не дождавшись каких-то определенных известий?

— Очевидно, почувствовал что-то серьезное. Просто панике он бы не поддался. Анюта рассчитывала, что Павел Матвеевич сумеет приехать один. Но он не сумел. Он сказал жене, что у них несчастный случай в клинике, с его пациентом, нужна срочная операция. Вообще это в его духе, он был настоящий врач. Однако она не поверила.

— Откуда вы все это знаете?

— Павел Матвеевич говорил, когда мы ездили заказывать гроб. Любовь Андреевна была проницательна и слишком любила своих близких. И близкие отплатили ей за любовь полной мерой. Вот вам неразумный критерий.

341
{"b":"717774","o":1}