Победоносцев называл всё это «борьбой с тихим наступлением еврейства». В ответ одни евреи «тихо отступали», то есть навсегда покидали Россию, другие – в основном образованная молодежь – переходили в «громкое наступление», включаясь в революционное движение.

Новым направлением имперской национальной политики были усилия по русификации областей, на привычную жизнь которых не покушался даже Николай I, вполне ими довольный: Прибалтики и в особенности Финляндии, которая выбивалась из общего строя российских владений своим автономным статусом. Великое княжество существовало на основе самоуправления, содержало собственное войско, выпускало деньги и – о ужас – даже имело парламент (сейм).

«Приручение» Финляндии официально именовалось унификацией местного законодательства с российским. В ходе этого процесса великое княжество лишилось таможенной автономии, денежной системы, делопроизводство теперь предписывалось вести на русском языке.

В 1891 году вышел специальный манифест, объявлявший, что будут проведены «мероприятия», цель которых «более тесное единение Великого княжества с прочими частями Российской державы». На практике это вылилось в ослабление полномочий Сейма, который отныне не мог рассматривать «вопросы общегосударственного значения», да и любые решения касательно самой Финляндии впредь поступали на утверждение Государственного совета и лично императора. В финской историографии этот период называется «Годы угнетения». В результате подобной национальной политики Петербурга в доселе спокойной части империи возникло движение за независимость. Через несколько лет дойдет до того, что финский патриот застрелит русского генерал-губернатора…

В Балтийском крае правительство тоже вдруг озаботилось тем, что эти области живут иначе, чем другая Россия. В 1882–1883 годах сенатор Манасеин, будущий реакционный министр юстиции, был отправлен ревизовать положение дел в Курляндии и Лифляндии, после чего представил доклад о необходимости «сближения» региона с внутренней Россией. Если до сих пор все административные должности занимали представители местного дворянства, то теперь стали назначать русских чиновников – это квалифицировалось как борьба с немецким засилием. Учреждения должны были перейти на русский язык. В 1888–1889 годах судебная система и административно-полицейское устройство прибалтийских губерний были приведены в соответствие с общероссийскими. Среди остзейских немцев, всегда лояльных империи, никакого организованного протеста не возникло, зато начался национальный подъем у латышей и эстонцев, поначалу воспринятый в Петербурге как поддержка курса на «разнемечивание». (Как мы знаем, после распада романовской империи «разнемеченные» провинции с энтузиазмом отделятся от России и провозгласят независимость.)

Религиозная политика (а это была именно политика) консервативного правительства велась не менее бесцеремонно. «Иноверцы», «инославцы» и всякого рода религиозные диссиденты в России стали чувствовать себя нежелательным элементом.

Тяжелее всего приходилось католическому духовенству западных областей, поскольку там администрация и православная церковь вели двойную атаку, каждая со своей целью. Была закрыта бóльшая часть монастырей, запрещалось строить новые костелы, многие священники находились под полицейским надзором. Периодически организовывались показательные кампании по переходу местных жителей в православие, и каждое такое событие праздновалось с большой помпой. К правящей церкви присоединились чехи, жившие на Волынщине, затем часть эстонцев. Впрочем, реальные цифры были невелики – несколько тысяч человек.

Начались новые преследования раскольников-беспоповцев. Особенную же нетерпимость власть проявляла к сектантам, расценивая этих русских людей как вероотступников, предателей православия.

Миссионерская деятельность, направленная на крещение «язычников», всячески поощрялась Синодом, а затем начальство зорко следило за тем, насколько старательно новообращенные придерживаются христианства. В 1892 году было затеяно «Мултанское дело» о том, что удмурты якобы совершают человеческие жертвоприношения. Оно находилось на особом контроле у императора и Победоносцева, хотя обвинения были дикими и полностью сфабрикованными. Понадобилась широкая общественная кампания, растянувшаяся на несколько лет, чтобы обвиняемых оправдали.

Мултанское дело: обвиняемые и защитники. Фотография

Заметный культурный деятель того времени князь С. Волконский в своих воспоминаниях дал весьма красноречивую оценку официозного национально-клерикального духа победоносцевской эпохи: «Смешение принципов национального и религиозного достигло последних пределов уродства. Только православный считался истинно русским, и только русский мог быть истинно православным. Вероисповедной принадлежностью человека измерялась его политическая благонадёжность. Ясно, что такое отношение к важнейшим вопросам духовной жизни низводило их на степень чего-то служебно-зарегламентированного, в чем проявлению личности не было места и в чем открывался необъятный простор лицемерию. Я не могу иначе назвать всю тогдашнюю систему как школой лицемерия. Это было политическое ханжество, в предмет которого никто в душе своей не верил». Может быть, в это верил только Александр Александрович Романов. Во всяком случае не Победоносцев. Константин Петрович был человеком умным.

В конце XIX века российская экономика стремительно развивалась, опережая среднемировые темпы. Некоторые современные авторы видят в этом доказательство правильности – во всяком случае для России – «государственнического» способа управления национальным хозяйством. Однако при ближайшем рассмотрении обнаруживается парадокс. Хотя внутриполитический курс Александра III несомненно был жестко-охранительным, экономикой страны руководили деятели скорее либерального толка: сначала Бунге, затем продолжатель его линии Вышнеградский, а под конец царствования началось время С. Витте, которого «правые» будут считать своим заклятым врагом.

Российская экономика отнюдь не была «командной». Стратегия правительства совмещала весьма умеренное государственное дирижирование с поощрением частной инициативы.

Бюджетные возможности в начале восьмидесятых годов у казны были очень скромны. Государство, собственно, и не могло себе позволить серьезных инвестиций в промышленное развитие. После тяжелых военных трат, подорвавших все достижения кропотливой многолетней работы Рейтерна, финансы находились в плачевном состоянии. Александр III унаследовал от отца бюджетный дефицит в 50 миллионов рублей и 6 миллиардов долгов. Курс рубля был подорван, внешнеторговые связи ослаблены.

Мыслители консервативного толка, вошедшие в силу при новом режиме, считали, что в этих условиях страна должна отгородиться от более развитого Запада защитными таможенными барьерами и развиваться «внутри себя самой». Эта позиция была совершенно логичной для «государственнической» доктрины. Однако министр Бунге смотрел на дело иначе. Он представил государю программу, в которой предлагал идти «правильным путем»: стимулировать рост промышленности дешевым кредитом и «достаточным покровительством»; продолжать развитие железнодорожного транспорта; повысить покупную способность населения за счет реформирования налоговой системы и облегчения жизни крестьян; наконец, добиться профицита при помощи «разумной бережливости».

Последняя задача так и останется невыполненной – пробитая турецкой войной финансовая брешь была слишком велика. В остальном же Бунге свою программу осуществил вполне успешно.

Уменьшение выкупных платежей и учреждение Крестьянского банка заметно улучшили положение сельских жителей. Отмена подушной подати, дававшей бюджету около 70 миллионов в год, в условиях хронического дефицита была мерой отважной, но и благотворной. У крестьян, основной массы населения, образовались средства для развития производства, а кроме того появились деньги на расходы. Возросший денежный оборот обогащал казну за счет введения косвенных налогов: на вино, табак, сахар. Историк Е. Толмачев пишет, что сборы с акцизов за пять лет выросли более чем на 100% (с 16 до 35 миллионов), и еще 27 миллионов за тот же срок принесло увеличение пошлин на импортные товары.