Ненамного успешней были и попытки улучшить положение дворянства, опоры престола. В 1885 году государь издал велеречивый рескрипт, в котором обращался к дворянам со следующим заверением: «Мы, для пользы государства, признаем за благо, чтобы российские дворяне и ныне, как и в прежнее время, сохраняли первенствующее место в предводительстве ратном, в делах местного управления и суда, в бескорыстном попечении о нуждах народа, в распространении примером своим правил веры и верности и здравых начал народного образования». С этой целью, как мы видели, представителям дворянского сословия – земским начальникам – передавалась административная власть над населением, не ограниченная ничем кроме воли начальства. Но этот шаг никак не менял общего состояния русской аристократии, которая, лишившись крепостных, оказалась перед выбором: либо идти работать, либо прогуливать остаток выкупных денег. В первом случае дворянин становился обыкновенным служащим, во втором – никчемным «осколком прошлого». Многие отправились по более легкому пути, превращаясь в оплакиваемых (и осмеиваемых) Чеховым персонажей «Вишневого сада».
В помощь помещикам был создан Дворянский банк, выдававший льготные долгосрочные ссуды под залог имений. Интерес, вначале составлявший 6%, был затем снижен до 3,5%. Это затянуло агонию сословия, но спасти его не могло. Оно в конце концов исчезло бы и без революции 1917 года.
При Александре III государственная политика империи обрела ярко выраженный националистический характер. Это объяснялось не только великоросскими увлечениями самодержца, но было частью общей стабилизационной стратегии, которую можно сформулировать так: чем население монохромней, тем страна монолитней.
В стомиллионной России, говорившей на множестве языков и придерживавшейся разных верований, всякое внутреннее шатание безусловно было чревато обострением межэтнических конфликтов и сепаратистских настроений. Удерживать эту громаду вместе могла только очень сильная центральная власть – для этой цели, собственно, исторически и сформировалась, а затем поддерживалась самодержавная система. Идея Победоносцева, горячо одобряемая царем, была проста и логична: как можно полнее вовлечь национальные окраины и всяческие меньшинства в единый общеимперский организм. Поскольку никакими иными методами кроме принудительных правительство не владело, осуществлялась эта работа весьма грубо и часто давала обратный эффект. Состояла она из двух направлений: «принуждения к русификации» и «принуждения к православию». К тем этносам и группам, которые противились ассимиляции, применялись репрессии.
«Польский вопрос» начали решать еще в шестидесятые годы, после подавления восстания. Западные польские области, жившие мечтой о национальном возрождении, лишили автономии и превратили в обычные губернии.
Еще Муравьев-Вешатель, подавивший мятеж железной рукой, выработал доктрину «спокойного обладания» этим вечно неспокойным краем. Он считал, что примирение с «польской народностью» невозможно и что держать ее в покорности следует «мерами строгой справедливости, отнюдь не снисходительностью или потворством».
Так и действовали. Упразднили само слово «Польша». Теперь регион назывался «Привисленским краем». Поляков на сколько-нибудь заметные административные должности не назначали, в учреждениях и учебных заведениях использовался только русский язык, запрещены были даже объявления и вывески на польском. В правительственную программу входило «возвышение русской народности», «распространение образования в духе православия», поддержка православного духовенства и «обезвреживание» католического, противодействие любой «польской пропаганде», высылка неспокойных элементов и постепенное увеличение доли русского населения.
При новом императоре антипольские гонения лишь усилились – в том числе из-за польского происхождения Гриневицкого, убийцы Александра II. Полицейский контроль жестко подавлял всякие попытки создания национальных организаций, но ничего кроме раздражения, враждебности и русофобии эти репрессии, разумеется, не вызывали. Сама идея о том, что завоеванную страну, сплоченную языком, культурой, исторической памятью и религией, возможно русифицировать, была опасной бюрократической утопией.
Почти таких же воспаленных размеров достиг другой национальный «вопрос» – еврейский. Здесь тоже было две причины, субъективная и объективная.
Дело в том, что Александр Александрович был заядлым юдофобом и не считал нужным это скрывать.
Корреспондент британской «Дейли телеграф» Э. Диллион, много лет проработавший в России, писал про царя: «Для него не существует просто людей, а «жиды» и «нежиды»… Он до крайности нетерпим, и инициативы всех религиозных гонений исходят от него. Год тому назад на пост директора одного департамента в министерстве юстиции был назначен Х., человек семитского происхождения. Он должен был представляться царю, но его выдающийся нос и другие еврейские черты вызвали такое резкое отношение к нему царя, что несчастный чиновник совершенно растерялся. Вскоре царь, обращаясь к министру, заметил: «Этот Х. – паршивый жид!». «С позволения вашего величества, он православный христианин». «По народности он жид, и следовательно это все равно, а я строго воздерживаюсь назначать жидов на подобные посты».
Объективной же причиной государственного антисемитизма был высокий процент еврейской молодежи в революционном движении – и еврейского капитала в финансовом секторе. И то, и другое произошло в результате политики самого же российского правительства. Со времен Николая I оно принялось насильственно ассимилировать евреев, надеясь превратить членов этой обособленной общины в «нормальных» подданных – и добилось на этом поприще серьезных успехов. Выросло новое поколение, для которого русский язык и культура были родными, а интересы страны – собственными. Предприимчивые люди (а их было много) пустились в бизнес, интеллигентная молодежь прониклась вольнолюбивыми общественными настроениями. Унизительные и несправедливые ограничения в отношении евреев лишь увеличивали число революционеров.
При Александре III положение евреев все время ухудшалось. Контрреформа образования, закрывшая доступ в гимназии «кухаркиным детям», ввела ограничение и для евреев – установила так называемую «процентную норму», по которой в средние учебные заведения нельзя было принимать больше 3% евреев в столицах и 10% в «черте оседлости» (где евреи иногда составляли половину населения). Тот же порядок был установлен и для университетов.
Подозрительно носатый Х. у государя. И. Сакуров
Членов этой многочисленной национальной общины старались не выпускать из мест компактного проживания – словно это были носители какой-то заразной болезни, подлежащие карантину. «Черта оседлости» все время ужималась, и даже внутри нее евреям разрешалось жить только в городах и местечках. За пределами «оседлости» могли селиться только евреи определенных профессий, причем эти правила еще и произвольно менялись. Например, в 1891 году вдруг постановили убрать из Москвы всех евреев-ремесленников – и выселили 17 тысяч человек. Избирать евреев в городские думы с 1892 года воспрещалось. Включать в состав присяжных – тоже.
На низовом уровне государственный антисемитизм откликался еврейскими погромами, которые становятся позорной особенностью российской действительности. В международном глоссарии немного слов русского происхождения, и одно из них – «pogrom». Официально эти стихийные акты насилия были запрещены, но у любителей пограбить сложилось твердое убеждение, что на подобного рода буйство местные власти смотрят сквозь пальцы или даже втайне его поощряют (что в некоторых случаях было правдой). После нижегородского погрома 1884 года губернатор Баранов в своем донесении недвусмысленно сформулировал это: «…В народе сложилось убеждение в полной безнаказанности самых тяжелых преступлений, если только таковые направлены против евреев».
