Но менялись не только численность и география расселения. Менялась социальная структура: прежние сословия внутренне трансформировались, возникали и развивались новые.

В. Ленин в работе «Развитие капитализма в России» (1899) делит население страны по социально-имущественному признаку на следующие группы: «крупная буржуазия, помещики, высшие чины и прочие» – около 3 млн человек; «зажиточные мелкие хозяева» (как деревенские, так и городские) – 23,1 млн; «беднейшие мелкие хозяева» (в том числе крестьяне-середняки) – 35,8 млн; «пролетарии и полупролетарии» – 67,7 млн.

Но тогдашняя статистика оперировала иной терминологией, расписывая россиян по «состояниям», то есть по сословиям. Имущественный уровень при этом не учитывался. Выделялись дворяне, духовенство, купцы, крестьяне, мещане, казаки, инородцы. К концу XIX века эта градация устарела, по ней стало невозможно получить представление об истинном социальном составе народа, не говоря уж о том, что определять одним и тем же термином «состояние» крестьянство (77,5 процентов населения) и, скажем, духовенство (0,2 процента) было странно. Внутри некоторых «состояний» происходило расслоение, разводившее людей в совершенно разные классы (этот термин гораздо точнее). Появились и новые, притом многочисленные и социально важные группы.

Начнем с двух сословий, которые всегда определяли строй российской жизни: крестьян и дворян.

Реформа запустила процесс, получивший название «раскрестьянивания». Основной класс стал усыхать, распадаться на внутренние страты. Из его состава почти сразу выпали прежние «дворовые» – те крепостные, кто обслуживал помещиков и поэтому не обрабатывал землю. Как правило они не получили наделов, да многие и не обладали необходимыми трудовыми навыками. Большинство остались без средств к существованию и подались в города – в рабочие, в прислугу.

Но и крестьяне, оставшиеся в деревне, зажили иначе, чем прежде.

Во-первых, в очень разных обстоятельствах оказались сельские жители, обитавшие на плодородных (в основном южных) и на неплодородных землях.

Во-вторых, в условиях личной свободы стали проявляться естественные различия между людьми. Кто-то оказался хозяйственным, а кто-то не очень; кто-то много работал, а кто-то выпивал; в иных семьях не хватало рабочих рук или были нелады со здоровьем – и так далее, и так далее.

Крестьянская семья. Фотография

Естественным образом началось деление на три социальные группы, разница между которыми увеличивалась год от года. Зажиточные крестьяне («кулаки») прикупали все новую и новую землю, обзаводились современным инвентарем, богатели. Нерадивые и неудачливые, наоборот, впадали в нищету, оставались «безлошадными» и были вынуждены наниматься в батраки. Основная же масса держалась где-то посередине и потому называлась «середняками».

К концу века «кулаки», которые фактически уже перестали быть крестьянами, а представляли собой сельскохозяйственных предпринимателей, владели третью, а в иных губерниях и половиной угодий и скота. Середняков и бедняков в количественном отношении было примерно поровну, но последним принадлежала лишь пятая часть земли, а многие и вовсе ее не имели.

Неизбежный процесс расслоения происходил бы много активней, если бы его не тормозило существование общины. Это учреждение мешало приватизации земли, поскольку рассматривало ее как коллективную собственность. В ходу было «чересполосное» распределение наделов, когда каждая семья получала в разных местах – по справедливости – выгодные и невыгодные участки. Размер определялся по числу мужчин, ибо считалось, что для тяжелой пахотной работы женщины не годятся. Естественно, семьи, где было много дочерей, оказывались в невыгодном положении. Раз в 10–12 лет производилось земельное перераспределение.

При такой системе никто не вкладывался в поддержание качества почвы, а наоборот старался выжать из нее все соки. Это приводило к постоянному падению урожайности, и так, по сравнению с европейскими фермерскими хозяйствами, очень низкой.

Р. Пайпс пишет: «Община препятствовала появлению в России энергичного фермерского класса, потому что трудолюбивые и предприимчивые ее члены были в ответе за налоги состоявших в ней лодырей, разгильдяев и пьяниц». Этот же автор подсчитал, что в скудной Московской губернии при среднем наделе в 7,5 десятин крестьянская семья своим тяжелым трудом зарабатывала всего 40 рублей в год и без побочных заработков выжить не могла.

Унизительная нищета, низкий уровень грамотности, скудость жизненных перспектив, несвобода еще долго после отмены крепостничества поддерживали в крестьянской массе рудименты рабской психологии. В этом смысле государственный курс Победоносцева и Дмитрия Толстого отлично работал: низы знали свое место, их чувство собственного достоинства, столь опасное для авторитарного строя, развивалось очень медленно. Одна из первых русских женщин-социологов Инна Игнатович в 1902 году писала, что, когда после освобождения заработали волостные суды, которые в своих приговорах иногда давали выбор между денежным штрафом и поркой, большинство крестьян предпочитали телесное наказание.

Сельская буржуазия, относившаяся к уже иной страте общества, среднему классу, возникала главным образом в черноземных областях, где земля кормила лучше и где часто вовсе не было общин. Там наделы быстро превращались в собственность, могли продаваться и передаваться по наследству. Соответственно иным было и отношение хозяев к сохранению плодородия почвы.

Революция 1917 года застанет процесс «раскрестьянивания» в самом разгаре, и завершит его только советская власть – своими собственными методами.

Если реформа нанесла мощный удар по вековому крестьянскому укладу, то жизнь дворянства, державшуюся на крепостном праве, она разрушила полностью.

Самодержавие сто лет не решалось освободить крепостных, боясь дворянского бунта, а бояться следовало другого: что эмансипация оставит престол без главной своей опоры. Именно это и случилось. В течение нескольких десятилетий после 1861 года дворянство утратило свою политическую и социальную важность – оно сохранилось лишь по названию и фактически перестало быть классом.

Конечно, и до крестьянского освобождения российская элита была весьма неоднородна. К настоящей земельной аристократии принадлежали менее одного процента дворянских семейств, владевших тысячью и более «душ». Всеми привилегиями сословия – например, правом избирать предводителя – обладали только те помещики, кому принадлежало больше ста душ. Но большинство обладателей «благородного звания» были, как тогда говорили, «малодушны» и не могли существовать лишь за счет крестьянского труда. На один доход от поместья, без службы, перед реформой жили лишь 20 процентов крепостников.

При этом большинство дворян вовсе не имели «живой собственности». Из-за того что на Руси не утвердилась система майората, при которой титул (если он был) и землю наследовал только старший сын, поместья из поколения в поколение все больше дробились, а росло дворянское сословие вчетверо быстрее, чем население в целом – из-за сытного питания и лучшего ухода за младенцами. Русский дворянин середины девятнадцатого века обычно был весьма небогат. Кроме того «личные дворяне» (а они составляли до половины сословия), достигшие этого статуса на офицерской или чиновничьей службе, и по закону не могли владеть «душами».

Эмансипация не просто лишила помещиков права распоряжаться крепостными, она вынудила их самостоятельно решать все хозяйственные вопросы, и оказалось, что очень многим эта задача не под силу.

Самодержавие было кровно заинтересовано в том, чтобы поддержать и сохранить дворянство как класс. По этой причине правительство несправедливо обошлось с огромной частью населения, бывшими крепостными крестьянами, навязав им «временные обязательства» и непомерные выкупные платежи. Как уже говорилось, для помощи помещикам министерство финансов учредило Дворянский банк, который выдавал ссуды на гораздо более льготных условиях, чем Крестьянский банк своим малоимущим клиентам. В первый же год работы двух этих кредитных организаций Дворянский банк раздал шестьдесят девять миллионов рублей, а Крестьянский – только одиннадцать, притом что крестьян в стране было примерно в двести раз больше, чем помещиков.