Я хотел сказать ему, что мне с ним туда нельзя, что она меня теперь домой не пустит. Но боялся, что отец тогда уйдет и оставит меня на улице одного. Мы молча поднялись по лестнице и вошли в квартиру.

Алекс снова остановился, чтобы перевести дыхание и сделать пару глотков воды.

– Я стоял в коридоре и смотрел на дверь в комнату. Она открылась. Вышла мама. Я думал, что не заплачу, но заревел как белуга. Я просил прощения, говорил, что очень виноват и больше не буду, что завтра я найду шапку с шарфом, обязательно, мне просто переночевать, а завтра я прямо с утра пойду и все найду.

Мать выслушала меня, не перебивая, совершенно уже спокойная, даже с некоторой улыбкой на лице, так с ней иногда случалось, что гнев ее проходил сам собой, потом повернулась к вешалке и сняла оттуда мои «потерянные» шапку и шарф. Я забыл их дома утром.

Алекс замолчал.

Анатолий выдержал небольшую паузу и спросил:

– Вас била только мать?

– Да, – быстро ответил Алекс.

– А что делал отец? Как он себя вел? – спросил Анатолий.

Алекс тяжело вздохнул.

– Отец? Отец зарабатывал деньги за двоих на трех работах, ведь мать была, по сути, безработной, и в ее «домашние дела» не вмешивался. Уходил рано утром, приходил поздно вечером. Он видел синяки от побоев на моем теле, но предпочитал считать, что материнская рука знает меру и что это необходимая составляющая воспитания из меня человека.

Алекс на несколько секунд закрыл глаза и покачал головой, будто он сам не верил в то, что говорил.

– Он, конечно, любил меня, – продолжил он, – но когда он пытался высказать свое мнение, мама устраивала ему грандиозные истерики со швырянием тяжелых предметов, в которых от убийства ее спасала только его значительная конституция. Он всегда был большим человеком и не любил скандалов. Она управляла им как хотела. Знаете, меня еще в детстве удивляло, как им, в принципе, удалось вступить в брак.

– Любовь часто не поддается никаким формулам, – тихо сказал Анатолий.

Алекс внимательно посмотрел на Анатолия и продолжил:

– Вот представьте. Он – некрасивый толстый мужчина, миролюбивый уютный тюфяк, интроверт и большой ученый. И мать – хрупкий ангел, выпускница Петербуржской академии русского балета, начинающая прима-балерина Большого театра, вся из себя грация и стать, невероятной красоты женщина, жаждущая славы и признания.

Любил он ее, конечно, ужасно, на руках носил, они поженились, родили меня и даже славно жили какое-то время. Отец продвинулся по работе, английский язык, которым он прекрасно владел, сделал возможным публикации его работ по молекулярной физике в зарубежных научных изданиях. Мать уже тоже вышла из декретного отпуска и была твердо намерена вернуть себе прежнюю физическую форму и все достижения. Меня в основном оставляли с бабушкой, папиной мамой, которая была еще жива. Все, говорят, были счастливы, пока не случилась трагедия.

Алекс почувствовал, как ком подкатил к горлу. Он сделал над собой усилие, чтобы продолжить:

– Трагедия, с которой все и началось. И я не знаю, чем закончится.

Анатолий заметил, что стакан Алекса почти пуст. Он взял со стола бутылку «Перье», открутил крышку и налил воду в стакан. Алекс кивнул в знак благодарности.

– Мне исполнялся год, – продолжил он. – Это был день моего рождения, и мама с коляской спешила вернуться с прогулки домой, чтобы сдать меня бабушке, она уже тогда не любила проводить со мной много времени наедине. На улице был гололед, она поскользнулась, упала и сломала ногу в трех местах. О карьере балерины можно было забыть, для хореографа она была слишком молода, всего двадцать два года, а судьба учительницы танцев ее не прельщала. Поэтому она села дома и принялась со всей неукротимой яростью несостоявшегося гения за мое воспитание.

И, видимо, это окончательно разочаровало ее в жизни. Вначале выяснилось, что я в мои три года «лишен чувства ритма», а движения мои «неуклюжи и болезненно непластичны», что страшно ее расстраивало. К моим семи она уже винила меня в том, что пожертвовала своей фигурой, оставшись сидеть дома и растить меня. К десяти ей уже не нужно было даже повода, чтобы меня ненавидеть.

Мать всегда и во всем была мною недовольна и постоянно сравнивала меня с Леночкой, моей двоюродной сестрой, которая жила в ее родном Петербурге, была моей ровесницей и лучше меня преуспевала во всем. Я втайне ненавидел за это ни в чем не повинную умницу-сестру и завидовал ей, ведь ее родители, особенно ее мама, очень любили свою дочь. Они просто любили ее. – Алекс почувствовал, что сейчас заплачет, но закончил мысль: – Родители любили свою дочь. Это же так просто.

Алекс почувствовал, что из глаз текут слезы.

– Меня же воспитывали, заставляя доедать прокисший суп за то, что я забыл убрать кастрюлю в холодильник, и ставя в угол коленями на горох за полученную тройку.

Алекс медленно, будто сам себе, закивал головой.

– Я не помню, – сказал он, – в каком возрасте она впервые не ограничилась только оскорблениями и унижениями, а подняла на меня руку. Наверное, это случилось довольно рано.

«Мы не виделись уже три месяца и двадцать дней.

Мне крышу рвет. Мне снился сон. Как будто я была у Алекса дома, на Патриарших. Там, где мы были вместе, как будто все, что было наяву, действительно было, то есть и расходились мы, и уезжал он в этот непонятный Амстердам на какой-то журналистский проект, и целый год он был в этом уютном голландском городе, где можно курить все, что вздумается.

Он сдал свою квартиру какой-то блондинке и уехал. И мне снится, что он снова здесь, и что живет он в той же самой квартире, которую он сдал тогда худощавой блондинке, и я там тоже была. Я пришла к нему. И он был рад меня видеть, опять любил меня.

Это было не так, как под конец наших отношений (как на самом деле), когда он вроде как уезжал навсегда из Москвы, хотел все поменять, а перед этим снова стал много пить, курить траву, пропадать с какими-то непонятными людьми. Я уехала тогда из города. Переехала в Питер к двоюродной сестре, хотя всегда чувствовала себя там неуютно из-за промозглой погоды. Алекс улетел, чтобы быть подальше от Москвы. А я. Даже когда его нет здесь. Как же так? Город, в котором бесчисленное количество людей, а у меня болит только из-за одного из них, только из-за него, одного из всех пятнадцати или двадцати миллионов человек, живущих тут.

Я уезжала. И снова возвращалась, и я шла к нему, и из Питера ехала в Москву, только чтобы увидеться хотя бы на пару минут… Это было по-другому. Как будто он приехал навсегда, мы сидели на его большом желтом диване в гостиной, мы держались за руки. В этом сне Алексу надо было переезжать, и я помогала собирать ему вещи, он брал меня с собой, то есть звал жить вместе.

…Потом мы поехали к моим, и когда мы уже сидели в квартире моих родителей, и все разговаривали, и всем было понятно, что Алекс мне не просто знакомый или друг, а он мой мужчина, мне стало так радостно от того, что я совсем не волновалась, как его здесь примут, понравится ли он… Я привела его домой уже как родного человека, и я даже не задумывалась над этим… Да… Я ведь хотела вот так вот просто привести его к своим родителям. Не успела.

Вот такой сон.

Может, правы те, кто говорит, что я просто ищу ему замену. Потому как после этого сна у меня опять проснулись нежные чувства к нему.

А мы не виделись уже три месяца, двадцать дней и пятнадцать часов».

– Ты в порядке, Алекс? – голос Вики вернул Алекса в действительность.

Алекс мотнул головой и посмотрел на Вику.

– Да, да, – сказал тихо он, – все в порядке. Я просто задумался.

Вика, внимательно смотря на него, поставила на стол чашку с кофе.

– Как ты любишь, – сказала она. – Одна ложка сахара.