Алекс овладел Викой прямо там, в коридоре своей квартиры, сзади, раздвигая рукой ягодицы и смотря, как упругий, до предела набухший член входит и выходит из ее мокрого и нежного влагалища. Ему нравилась эта развратная картинка, и он даже потянулся за телефоном и сделал фотографию. У Вики не было сил, да и желания, возмущаться этой проделкой Алекса.

– Пришли тогда и мне. На память, – попросила она, когда они, наконец насытившиеся друг другом, лежали в кровати. Но он, конечно, ничего не прислал.

– Сейчас ее, наверное, лишили бы родительских прав, если бы увидели, в какое кровавое месиво она превращала мои ягодицы, – сказал Алекс. – Но побои были не самым страшным – гораздо хуже были ежедневные запреты и унижения, подавление абсолютно всего, чего может хотеть ребенок.

Они встречались уже второй раз. Алексу нравился Анатолий. Он впервые говорил так откровенно про себя, свое детство, о своих проблемах с другим взрослым человеком, с человеком вдвое старше себя.

Ему даже пришла в голову мысль, что так он всю жизнь мечтал поговорить с отцом, пожаловаться ему, спросить, как ему быть. Но отец всегда либо был на работе, либо позорно отводил глаза, когда Алекс со слезами на глазах просил его помочь ему, либо спал, а теперь еще и умер.

– Она бесконечно читала мне нотации. По ее мнению, я все и всегда делал не то, и не так, и ей назло. Во время нотаций было лучше молчать, не возражать и не отсвечивать. Но и в этом случае я нарывался на крики из серии «Что ты молчишь?! Мы тебя кормим и одеваем, почему ты такой тупой, ленивый и неблагодарный ублюдок?» Ну а дальше в ход шел ремень – «за упрямство и хамство». Я до сих пор иногда вздрагиваю при звуке, который получается, когда ремень рывком выдирают из брюк.

Алекс сделал глоток воды и отметил про себя, что его руки дрожат. Ему опять стало очень жаль себя. Тем не менее он продолжил:

– В девяностых мать внезапно ударилась в сайентологию. Наткнулась на какого-то адепта этой темы, взяла и стала верить в их теорию на все полные сто, даже не поинтересовавшись, что об этом думают представители классических религиозных течений. И с тех пор все свои решения и поступки прикрывала новыми знаниями, полученными от «настоящих друзей». А я в ее представлении был совсем судьбе не угоден. И если бы не воспоминание о мучительных двадцатичасовых родах, мне кажется, она бы решила, что я ей не сын, а исчадие ада.

Впрочем, вела она себя со мною именно так. Мне было запрещено все: созваниваться с друзьями, приводить их домой или ходить в гости к ним, получать плохие отметки, терять предметы, влипать в неприятности. Малейшее нарушение – и тут же следовало жестокое наказание.

Когда я подрос и стал физически сильнее ее, побои прекратились, или, вернее, как и в случае с отцом, перешли в метание тяжелых предметов. Она швыряла в меня утюг, сковороду, тяжелый стеклянный шар, знаете такие сувенирные штуки с каким-нибудь изображенным внутри городом и падающим снегом, если встряхнуть?

Анатолий утвердительно кивнул.

– У нас был «Париж». Однажды я купил в магазине не тот сыр, что она велела, и мать запустила в меня «Парижем»! Во имя сайентологических ценностей, – грустно ухмыльнулся он, – и с проклятиями на устах!

Алекс неожиданно для себя засмеялся, он начал смеяться и не мог остановиться, едва дыша, он проговорил:

– Шар попал мне по уху, затем врезался в стену и рассыпался на маленькие осколки. Боль была оглушительная, мне казалось, я вот-вот потеряю сознание или меня стошнит. Она велела мне собирать разбитое стекло голыми руками и была удовлетворена только тогда, когда увидела кровь от порезов на моих ладонях. Она считала, что только так я могу «очиститься». Вот скажите, вы верите в бога?

– Я буддист, – как-то просто ответил Анатолий. – А Вы?

– Мне бы и хотелось верить, я часто думаю, насколько это, наверное, упростило бы мне жизнь. Но мать на годы сделала для меня религию невозможной. И я стал философом. Точнее, закончил философский МГУ, а стал журналистом, потому что деньги.

Алекс горько ухмыльнулся.

– С тех пор как я вырвался из дома, мне невыносимы любые правила и догмы. Верующему полагается прощать, верно? Я не знаю, как мне простить свою мать. Я ненавижу ее. Ненавижу.

– Вы когда-нибудь говорили с ней на эту тему? – спросил Анатолий.

– Тогда нет, конечно, – ответил Алекс. – А потом… Какой в этом смысл?!

Алекс откинулся на спинку кресла.

– И еще. Она всегда сравнивала меня с моей двоюродной сестрой-отличницей. Ставила ее в пример мне, – сказал Алекс. – Она хотела, чтобы я получил золотую медаль, а потом сделал карьеру, стал большим начальником. Наверное, она хотела, чтобы я сделал то, что не получилось у нее самой.

Анатолий видел, как тяжело Алексу давалось каждое слово.

– За любую четверку она избивала меня до полусмерти, – сказал Алекс. – Я часто ездил на метро по Кольцевой. Часами. Просто чтобы не идти домой до прихода отца. При нем она не избивала меня так больно, как без него. Иногда она избивала меня так остервенело, что мне казалось, она хочет меня убить.

– Что Вы кричали, когда она била Вас?

Алекс сильно зажмурил глаза. Он увидел перед собой пьяную мать, в очередной раз замахивающуюся на него отцовским ремнем.

Алекс почувствовал, что съежился в комок. Будто это происходило с ним вновь.

– Я кричал «мама, не надо», «я прошу тебя», «не надо, мамочка».

Анатолий внимательно смотрел на Алекса.

– Я кричал «я больше не буду», а она била и спрашивала: «Что не будешь?»

Алекс почувствовал, что на глазах выступили слезы.

– Я бы хотел любить ее, – сказал Алекс. – Она же моя мать. Она подарила мне жизнь.

Алекс опустил голову.

– Однажды она поднялась на табуретку, чтобы дотянуться до антресолей в коридоре. И я незаметно разлил воду около табуретки. Я хотел, чтобы она поскользнулась, упала и разбила себе голову.

– И что произошло? – спросил доктор.

– Она не упала. Только намочила ноги, – ответил Алекс. – А потом избила меня. Она знала, что я ее ненавижу. Она, наверное, сама себя ненавидела. Ей просто духу не хватало выброситься из окна. Или повеситься на этом чертовом ремне. – Он помолчал и добавил: – Наверное, когда-нибудь так все и закончится.

Анатолий посмотрел на Алекса долгим взглядом.

– Я попрошу Вас кое-что сделать прямо сейчас, Алекс, – мягко, но уверенно сказал Анатолий.

– Да, конечно, – сказал Алекс, не поднимая головы.

– Это очень просто, – сказал Анатолий.

Алекс внимательно смотрел на доктора.

– Я попрошу Вас, Алекс, представить себе сейчас Вашу мать и сказать: «Я люблю тебя».

Алекс поднял голову и как будто посмотрел сквозь доктора. Перед его взором встала его мать. Женщина, из утробы которой он вылез в этот мир и увидел свет. Он вдруг увидел себя совсем маленьким на ее руках. Он не мог помнить этого, он просто представил себе такую картину. Слова сами слетели с его губ.

– Я люблю тебя, мама, – почти прошептал Алекс.

И в тот же миг к его горлу подкатил ком. Разящий ком, со многими металлическими острыми углами, которые стали резать, кромсать его изнутри. Алекс явственно почувствовал этот горячий едкий удар. Он снова почувствовал себя маленьким и беззащитным. И еще через мгновение из глаз полились слезы. Он не помнил, когда плакал последний раз. Но ему не было странно. Он даже забыл о существовании доктора, который был рядом с ним в этот момент. Слезы прорвались из ниоткуда и лились резкими рывками из его глаз. Дыхание стало заходить.

– Я люблю тебя, мама, – снова сказал Алекс. На этот раз громче. И слезы полились еще сильнее. Как будто у него внутри, в его душе, открылись врата, которые столько лет сдерживали невидимый поток слез.

– Я люблю тебя, мама! – почти закричал Алекс сквозь слезы.

Анатолий, прищурив глаза, неподвижно сидел на стуле и молча смотрел на Алекса.