– Я – журналист, разговаривать – моя профессия. Но сейчас я не знаю, с чего начать.

Анатолию было на вид лет пятьдесят пять – шестьдесят, открытый взгляд зеленых глаз, легкая седина на висках, красиво, без вмешательства пластической хирургии стареющее лицо когда-то очень интересного мужчины. На нем были надеты темно-синий вельветовый пиджак, рубашка, потертые джинсы и кеды. Он ответил Алексу спокойным низким голосом:

– «Все мы родом из детства», как утверждает классик. Начните, например, с какого-нибудь яркого воспоминания прошлого. Расскажите в мельчайших подробностях, как вы помните этот момент.

Алексу импонировала внешность и манера собеседника говорить.

– Из детства? – переспросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Хорошо. Мне было десять лет. Стоял март месяц. – Алекс запнулся ненадолго и затем продолжил: – Как говорил еще один классик, «когда зима еще вовсю посыпает асфальт снегом, но утреннее солнце каждый день дает надежду на то, что весна уже совсем близко. И будет тепло, и будет новая жизнь». В тот день со мной случилось сразу два счастья разом.

Алекс горько ухмыльнулся.

– Я получил пятерку за контрольную по математике, которая всегда давалась мне с некоторым трудом. Но, главное, я занял первое место на литературной олимпиаде и был принят в наш школьный театр – место, где проводили время самые классные и взрослые ребята школы, где зарождалось и происходило все самое новое, интересное и значительное в нашей ученической жизни. Я мечтал попасть туда, как некоторые мальчишки мечтают о футбольных клубах. Конечно, меня взяли помощником помощника сценариста, но я знал, что скоро проявлю себя должным образом, ведь у меня было столько идей! Я был невероятно горд собой, воображал, как теперь будут уважать меня учителя и одноклассники. Из школы я даже не бежал, летел – в расстегнутой зимней куртке и с улыбкой до ушей.

В таком виде я вбежал домой и крикнул: «Мама, меня приняли в театр!» Мама вышла в коридор из кухни, на ходу вытирая полотенцем руки, и окинула меня долгим внимательным взглядом.

– А где твои шапка и шарф? – спросила она.

Я похолодел. Я вечно их терял. Уже четыре раза за зиму. Мама всегда очень страшно ругалась. Говорила, что же я за идиот такой, бестолочь и неблагодарная свинья. К тому же ей ужасно не нравилось, как меня постригли в последний раз, она называла эту стрижку дебильной, говорила, что так стригутся только «педики», и предпочла бы, чтобы я шапку никогда не снимал, лишь бы не видеть этого «мерзкого» чуба. Вот буквально вчера она еще грозилась приклеить мне шапку к затылку клеем «Момент». И вот я опять ее теряю.

Я видел, как исказилось материнское лицо и как она намотала на кулак ткань полотенца.

«Так, – донесся до меня ее разгневанный голос, – иди ищи, где забыл. Пока не найдешь, домой не приходи».

Я был уверен, что забыл шапку с шарфом в школе, и поскакал туда. Но их там не было. И никто их не видел. Я вернулся домой и сказал: «Мама, нет нигде». Мать молча подошла ко мне, взяла за шиворот, как щенка, и пинками вытолкала из квартиры.

Тогда я решил еще раз пойти в школу, но очень медленно, крутя головой по сторонам. Шапку с шарфом надо было найти, а они вполне могли выпасть из кармана куртки на бегу и кто-то добрый мог их подобрать и повесить на куст, или дерево, или скамейку. Этот путь занял у меня примерно час, против обычных 20 минут бодрым шагом. Солнце уже спряталось за облаками, подул холодный ветер. Я замерз, как черт знает что, и к тому же есть хотелось ужасно.

Когда я дошел до школы, там уже никого не было. Я осмотрел уже убранные и совершенно пустые классы, где шли занятия, всеми правдами и неправдами растолкал задремавшую к тому моменту бабу Нину, нашу уборщицу, и она хотя и ворчала запрещенными словами на весь белый свет, но все же согласилась открыть мне актовый зал – штаб-квартиру школьного театра.

Я посмотрел на сцене, за кулисами, поискал в гримерке и гардеробной, заглянул под каждое кресло зрительного зала, хотя и пробыл тут сегодня утром всего пять минут и дальше коридора не проходил. Конечно, шапки с шарфом там не оказалось.

Баба Нина велела мне идти домой, так как было уже семь вечера, и солнце уже зашло, и «незачем ребенку бродить по темным холодным улицам одному, да еще и без шапки с шарфом».

Но я понимал, что домой мне сейчас нельзя. Даже если я буду очень-очень просить прощения, мама будет злиться и обязательно больно накажет, будет бить отцовским ремнем и сожалеть о том, что она меня родила и потратила столько сил и любви, которых я, конечно, не заслуживаю.

Я вышел на улицу. Мы тогда с родителями жили в самом центре Москвы, в поделенной на две комнаты несогласованными перегородками однокомнатной квартире. А школа, как я говорил, была по соседству, в Леонтьевском переулке. Вы, наверное, помните эти вечерние улицы Лужковской Москвы? – неожиданно прервал свой рассказ Алекс.

– Конечно, – отозвался Анатолий. – Это было довольно жуткое время: грязные улицы, пестрые витрины, тесно понатыканные магазины и ларьки, продающие слабоалкогольные напитки, сникерсы и сигареты. – Анатолий, не отрывая свой взгляд от Алекса, продолжал: – Толпы работяг, спешащих к метро, непонятные и неприятные компании подвыпивших мужчин в подворотнях, женщины, торгующие своим телом на главной улице столицы. Ну, в общем, да, помню неплохо. Не лучшее место для десятилетнего мальчика.

Алекс отметил про себя, что спокойный голос Анатолия и его манера слегка растягивать слова вызывают в нем какое-то необыкновенное доверие и желание рассказывать дальше. «Как на исповеди», – промелькнуло у него в голове, и он продолжил:

– Я вернулся на улицу и пошел в сторону, противоположную от дома. Я не знал, что мне делать и куда идти. Вначале я слонялся в переулках возле школы, а когда совсем замерз, попробовал зайти в красиво освещенный подъезд жилого дома, но был изгнан оттуда немедленно двумя мордоворотами —охраной какого-то богатея, прикупившего себе здесь, в центре, очередную недвижимость.

В какой-то момент я решил пойти к нашей классной руководительнице, возможно, потому что это был единственный адрес, который я знал. И я пошел. Она жила на соседней станции метро. Денег на общественный транспорт у меня не было, поэтому я пошел пешком. Уже было около девяти часов вечера, когда к пронизывающему ветру добавилась метель из противного мелкого снега. От холода я не чувствовал своих ушей и носа.

Алекс опять остановил свой рассказ.

Анатолий, понимая, что Алексу нужна передышка, спокойно ждал, когда он сможет продолжить свой рассказ.

– Ангелина Павловна, наша классная, – вновь заговорил Алекс, – сорокалетняя, но уже сильно утомленная жизнью женщина, открыла мне дверь в банном халате и бигуди. Она удивилась, как я ее нашел, выслушала мой сбивчивый рассказ, ни на минуту не прекращая переругиваться с мужем, оставшимся в комнате, выдала мне какой-то старый мужний шарф, в который, как мне показалось, я мог замотаться весь целиком, и сказала, что будет звонить родителям, если я немедленно не отправлюсь домой.

По дороге назад за мной увязалась стая бродячих собак. Я слышал, как они семенят за мной по пустым и тихим ночным переулкам, изредка перелаиваясь между собой. Я изо всех сил старался не оборачиваться и не ускорять шаг, потому что бежать нельзя. Побежишь – они бросятся за тобой и растерзают твое тело. Так меня учили. Я шел и плакал от страха, но они отстали в районе Тверской. Я плача добежал до самого дома.

В окнах горел свет. И вот в этот момент, стоя метрах в пятидесяти от дома, я окончательно понял, что мне туда нельзя, и идти больше некуда. Я так и стоял посреди улицы, но на мое счастье дверь подъезда открылась и из него вышел отец с мусорным ведром в руке. Он подошел ко мне, положил свободную руку мне на плечи и сказал: «Пойдем, выбросим мусор – и домой!»

Он появился внезапно, как в сказках, где всех спасают в последний момент. Мой папа! Мне показалось даже, что его тучная фигура как будто согрела воздух вокруг меня, потому что я резко перестал дрожать от холода и пошел за отцом. Потом мы пошли обратно, и я все собирался с силами, чтобы рассказать папе, что я наделал, чем разозлил маму.