На фотографии Шарль де Голль с дочерью Анной.

Генерал всегда был на службе отечеству одним человеком, дома другим. Жесткий политик,[72] оказывается, был трепетным, счастливым и переживающим отцом маленькой Анны (у девочки был синдром Дауна).

Любовь к Анне в итоге изменила отношение французского государства к людям, имеющим ментальные нарушения.

В первый день нового, 1928 года, в семье Де Голля родилась дочь Анна. У них уже было двое детей – Филипп и Элизабет.

Первое, что услышала семья Де Голль после объявления диагноза: «лечение бесполезно, девочка никогда не сможет произнести даже трех слов, не сможет есть без помощи, из-за крайне слабого зрения не сможет сама сойти и подняться по лестнице, избежать любой опасности, будь то огонь, вода, препятствие на пути».

Общественное мнение в те времена не отличалось гуманностью по отношению к детям с синдромом Дауна, но генерал и его жена и не думали о том, чтобы передать Анну в специальное учреждение.

Оказалось, что папа Шарль может умиляться, когда он брал малышку на руки, ведь генерал никогда не вел себя так, ни со старшим сыном Филиппом, ни со средней дочкой Элизабет. Он часто пел маленькой Анне. Из дневника жены: «Как только он слышал крик Анны, сразу откладывал дела, о чем бы ни шла речь, спешил к ней, брал на руки… укачивал и напевал военные песни: на рубеже сорокалетия Шарль де Голль стал другим человеком».

Де Голль имел суровый характер, который был закален войной и службой, был дерзким и мужественным … но, если рядом с ним была его Анна, все менялось …

Возвращаясь домой со службы, генерал первым делом бежал в комнату дочери! Там, взяв её на руки, целовал и напевал похвалы её нарядам и совсем маленьким новым умениям, и навыкам. Она же засыпала у него на руках, с его фуражкой – это была её любимая игрушка. Единственное слово, которое Анна де Голль могла произнести, было слово – папа. Ну, а её папа называл свою Анну, не иначе как «Моя жизнь», и ползая на четвереньках по детской, играя с Анной и гремя своими орденами – пел ей песенки. Даже военные марши умудрялся преображать под детские частушки:

Даже во время учений, когда дом был далеко, генерал, каждую ночь брал машину, и ехал к своей Анне. Пока транспорт преодолевал сотни километров, генерал спал.

Но он уже не мог без того, чтобы не увидеть Анну, подержать её на руках, поиграться, поделать ей комплименты, как мог делать только он, генерал Франции, бесстрашный офицер и папа …

Их отношения были нереально трепетными …

Рубеж двадцатилетия Анне не пережила. Войну пережила – грипп нет. «В этой девочке было что-то особенное и притягивающее. Я всегда думал, что, если бы она не была такой, она стала бы кем-то выдающимся». – Сказал генерал, прощаясь со своей любимой дочерью, и закончил прощальную речь словами: «Теперь она стала такой, как все. Без Анны, я не достиг бы того, чего достиг. Она давала мне так много сердца, так много духа, помогала мне держаться выше людских срывов, смотреть на них другими глазами».

Супруга ему подарила портрет Анны в серебряной оправе, который в 1962 году спас ему жизнь – когда на него было совершено покушение, то пуля попала в серебряную рамку фотографии Анны де Голль.[73]

В 1947 году, после смерти дочери, генерал и его супруга Ивонн, приняли решение основать Фонд Анны де Голль.

Они приобрели в городке Милон-Ла-Шапель, это центральный район Франции, старый и заброшенный замок, для того чтобы создать в его стенах интернат для умственно отсталых детей.

Фонд Анны де Голль работает до сих пор.

В этом мире выживают только те, кто на тысячи сигналов никак не среагируют, а среагируют только на один в нужном месте и в нужное время.

В нашей группе, которая чувствительно поредела, начиная с ночи побега и по сей день, после потерь и пополнений, остались два сапёра, лётчик, танкист, матрос, медсестра, штабной писарь, три пехотинца, и я еврей-политрук.

Мы довольно успешно вписались в общую картину «Сопротивления», но ситуацию осложняло незнание языка у всех, кроме меня. Но я один ситуацию не спасал.

Мы взрывали дороги, угоняли транспорт, расстреливали пособников фашистов, в общем – партизанили.

И вот настал день, когда нас отпустили домой. Лето 1944 года.

У Армана, правда к тому времени его уже звали Мишель Аррмад, был припрятан самолёт Caudron C440 Goeland, правда он был транспортный и медленный, но у него был и свой большой плюс – вместительность. Дальность полёта при скорости 300 км/час была до тысячи километров. Фронт уже подходил ко Львову. Как ни крути – топлива не хватит. По любому придется где-то садится и дозаправляться. Но топливо нам предложили взять с собой в бочках, хоть с этим вопрос решился. Остальное зависело от опыта нашего лётчика и его умения разбираться в картах и звездном небе.

Несколько дней ушло на подготовку. Перекрашивали под гитлеровские опознавательные знаки на хвосте и крыльях. Лететь всё равно будем ночью, но садиться ночью на незнакомой территории – ещё та забава. Но и не то пережили, справимся.

В кресты на крыльях фашисты стрелять не будут, а вот наши с удовольствием наш французский тихоход продырявят.

Хотя Арман пообещал предупредить через Де Голля нашу сторону, что завтра утром возможно мы будем пролетать в условленном месте. Мы долго смотрели на немецкие карты, которые у Армана собрались в большом количестве (последствия его деятельности), и выбрали, и место посадки-дозаправки – шоссе Санкт-Пёльтен[74] – Вена. В это время ночи оно должно быть безлюдным.

Наш самолёт был укомплектован, заправлен, перекрашен, загружен необходимым стрелковым оружием и патронами к нему.[75] У нас было два комплекта формы – немецкая и французская. Первая на случай общения с фрицами при вынужденной посадке, или при дозаправке, вторая – для приземления на нашей стороне. В незнакомую форму советские бойцы точно стрелять не будут. По крайней мере мы так надеялись. Арман лететь с нами отказался, да его и не отпускал генерал, ну и он уже обзавелся семьей. Молодость, знаете ли, она такая.

Лететь нам предстояло до линии фронта – 1600 километров.

Дозаправка в предместье Санкт-Пёльтена, а посадка уже дома – во Львове.

Вот мы и полетели. Приключения продолжались.

Июль 1942 года. Севастополь. Я и Мария Байда обессиленные и брошенные вместе со всей армией, собрались с оружием в руках умереть в последнем бою, но его не было. Было тотальное уничтожение фашистами издалека всех, кто сопротивлялся. Девяносто тысяч моряков, пехотинцев, кавалеристов и гражданских защитников города сдаваться не собирались!