У самого берега, в камнях и береговых камышах обнаружилось несколько подранков. Я тогда уже знал, что раненые утки стараются выбраться на сушу, чтобы водой не вытягивало из ранок кровь. Видя нас, такие с трудом отплывали от берега. Одну мы просто нашли в камнях уже мёртвой, – может, по ней стрелял кто-то из нас? Она была совершенно свежая, и мы присоединили её к нашим трофеям. Эх, ещё бы хоть несколько патронов! На всякий случай обшарили все карманы и рюкзаки. И, бывает же, среди стреляных гильз нашли целый патрон, но заряженный круглой пулей. А у нас с собой был нож…

Устроились на большом плоском камне, и, осторожно стуча другим камнем по обушку ножа, разрубили вынутую пулю на мелкие кусочки. Снова зарядили. Получился последний дробовой патрон! Калибр у обоих одинаковый, кинули жребий – кому стрелять… Выпало мне. Кинулся вдоль берега искать подранка. Они, конечно, были, но… То далеко, то что-то мелкое, не стоящее этого последнего патрона. И потому, наверное, что я им уж так дорожил, в конце концов, промазал по крупному турпану с трудом пытающемуся взлететь.

Этот дробовой патрон был последним, выстрелянным мной в день прощания с моей счастливой охотничьей юностью. А потом в жизни настал довольно длительный период, в течение которого мне пришлось много стрелять уже другими, пулевыми патронами: бронебойными и трассирующими, разрывными и холостыми и даже целевыми спортивными. Но они не оставили в памяти заметного следа. Зато хорошо помнится тот – последний дробовой.

Чего только не наслушаешься, сидя в хорошей компании заядлых охотников. Причём не важно, собрались ли они в лесу у вечернего костра, или на лавке в сельской натопленной избе, или за городским, уставленным вкусными яствами столом. В добрые старые времена, когда и вблизи, и вдали от города существовала целая сеть гостеприимных охотничьих баз, собирались охотники после вечерней зорьки в просторном и уютном домике для приезжих. Ну, хотя бы, скажем для примера, – на Большом Раковом озере, где осенними долгими вечерами, под тихий посвист самовара слушали охотники вдохновенных добровольных рассказчиков, которых среди них хватает. Заходил иногда и хозяин базы, бородатый егерь Михаил, усаживался на услужливо подставленную табуретку или на край опрятно застеленной койки, закуривал, слушал и пока помалкивал, – знал, что у него попросят самый интересный рассказ потом, перед сном, на закуску. А рассказы лились всякие. О хитрых и коварных зверях, уходящих из капкана или под флажки, о бесстрашных лосях, поворачивающих вспять на загонщиков, о замечательных собаках и, конечно, о чудесных ружьях, достающих чирков аж с конца во-он того большого плёса. А поскольку в любой охоте главное – финал, то есть удачный завершающий выстрел по зверю или птице, то выплывали на свет легендарные стрелки. Не знающие промахов, виртуозы, стреляющие на шум крыла в темноте и из любых положений.

В дни своей охотничьей юности я наслушался немало таких историй, и всё гадал, – откуда берутся эти сюжеты, есть ли конкретные люди, породившие эти рассказы и легенды? И уж никак не думал, что смогу когда-нибудь стать одним из них. Но, как любят теперь говорить – «что было, то было»…

Нас было тогда трое – на этом замечательном озере Большое Раковое, что на сто седьмом километре Верхне-Выборгского шоссе. Все мы очень любили этот необычный водоём и охотничью базу за их чудесную неповторимость, богатую утиную охоту радушие хозяев. И хотя были мы в ту пору ещё молоды, это не мешало нам уже хорошо стрелять влёт, особенно Лёше Королюку, имевшему звание мастера спорта по стендовой стрельбе.

Поездка, о которой я хочу рассказать, сначала не заладилась. Выехали поздно ночью, чтобы с рассветом быть на озере и успеть на зорьку. Но в пути раза три пришлось останавливаться, капризничал мотор уже старой Матвеевской «Победы», и приехали на базу, когда почти все челны уже ушли в озеро. Тем не менее, путёвка – есть путёвка, и егерю Михаилу пришлось выдать нам с Жекой свой резервный, а Лёше достался вообще шикарный, – известный всем завсегдатаям базы знаменитый «ворошиловский» чёлн с лёгкой, изящной ясеневой пропёшкой и элегантной закустовкой. Теперь у причала остались только те, что были в ремонте. Наскоро побросав в челны чучела, рюкзаки и ружья, отчалили. Королюк мощными толчками гнал по каналу свой лёгкий челночёк. Я хотя и помогал Женьке коротким веслом, но мы всё равно отставали.

Тут, мне кажется, уместно будет сделать небольшое историческое, а заодно и техническое отступление. Дело в том, что та самая, отлично спроектированная для конкретных условий лодочка, называемая охотничьим челном, так похожая на своих базовских собратьев, но более лёгкая и совершенная, а поэтому так легко уходящая сейчас от нас с Жекой, – была действительно Ворошиловской, построенной по заказу Петра Клементьевича Ворошилова, заядлого охотника, ведущего инженера одного из крупных ленинградских предприятий ВПК и сына бывшего знаменитого советского наркома обороны – Климента Ефремовича.

Хотя к тому времени младший Ворошилов уже жил и работал в Москве, его чёлн оставался на его любимой охотбазе, куда он приезжал иногда из Москвы на спортивном автомобиле «Татра» поохотиться и порыбачить.

А вообще-то, охотничий чёлн – вещь не простая. На нём не гребут вёслами, как на лодке, а толкаются пропёшкой, упираясь ею в дно, одновременно подгребая и руля, поскольку пропёшка – это длинный тонкий шест с лопастью на одном конце и удобной рукояткой на другом. А озеро Раковое такое мелкое, что повсеместно достаёшь пропёшкой до дна. Чёлн – судёнышко низкобортное, но достаточно широкое, запалубленное по бортам, с носа и с кормы. Её средняя, открытая часть, где размещаются два охотника, обрамлена так называемой «закустовкой», – невысоким ограждением, сплетённым из ивовых прутьев и камыша, скрывающим стрелков от зорких утиных глаз. Оборудованный таким образом чёлн, загнанный даже в негустую водную растительность, своей окраской и маскировкой сливался с местностью.

Когда под аккомпанемент начавшейся стрельбы мы, наконец, добрались до центрального плёса, все лучшие места были уже заняты. Везде: – на мысках вдающихся в плёс тростников, в отдельных куртинах куги, растущей посреди плеса и просто на воде в проливе, – всюду виднелись челны. Кончалась первая декада октября, при очень лёгком южном ветре моросил мелкий дождь, за береговые тростники ещё цеплялись последние клочья тумана, и – низко, часто, большими стаями летела черневая утка, в основном саук.[7] Ленинградские охотники любят эту маленькую, стремительную в полёте птицу за её доверчивость и глупость, но стрелять её, крепкую на рану, и добирать подранков на воде – ой, как не просто.

Пришлось нам встать во втором эшелоне, в редком тростнике на краю плёса. Охотники, стоящие на первых позициях, из-за плохой видимости в тумане подпускали налетающие стаи слишком близко, стреляли в упор и часто мазали. Птицы, напуганные стрельбой, начинали набирать высоту, немного теряя при этом скорость, и на самой выгодной дистанции, около двадцати пяти метров, подставляли нам свои белоснежные брюшки. Для Лёши такая стрельба была всё равно, что тренировка на восьмом номере круглого стенда, и он методично отваливал дуплетами от каждой стаи по паре штук, не стесняясь иногда прихватывать боковыми дробинами и третью. Мы с Жекой пытались не отставать, хотя получалось у нас несколько хуже. Так что, когда утренний лёт закончился, у всех нас настреляно было весьма порядочно.

Озеро постепенно пустело, большинство челнов ушло на базу. Лишь кое-где у тростников гремели выстрелы, – это гоняли и добирали подранков. Возвращаться так рано нам не хотелось, мы ещё не наохотились. К тому же, черневая утка, а в особенности саук, дичь не завидная, и представляет скорее спортивный, чем гастрономический интерес.