Как любили мы с братом слушать по вечерам рассказы вернувшихся с зорьки охотников, разглядывать их трофеи, как нравился мне запах стреляных гильз, какое наслаждение было взять в руки с разрешения хозяина незнакомое и сразу полюбившееся мне красивое охотничье оружие, в основном трофейное, привезенное из Германии. Сразу померк в моих глазах найденный на финляндской товарной в залитом водой трофейном танке автомат «Шмайсер»,[3] который мы с братом совсем недавно поменяли на «Коровинский»[4] пистолет, и армейский «Вальтер»,[5] втайне привезённый отцом с войны, но обнаруженный нами в шкафу.

Теперь я бредил только охотничьими двустволками, хотя прекрасно понимал, что любая мечта о собственном ружье пока для меня не реальна. Но я чувствовал и верил, – когда-нибудь стану охотником!

А. произошло это гораздо раньше, чем я предполагал. На следующее лето опять приехали к дяде Грише. Теперь уже всё было привычно, я основательно подрос за прошедший год, и уже, не боясь, мы с братом одни уходили в дальние походы за грибами и ягодами, освоили рыбалку. Наш хозяин доверил нам ставить и проверять «финские ловушки», – это такая снасть, состоящая из проволочного каркаса и натянутой на него мелкоячеистой сетки со щелевым входом для рыбы. Примечали мы теперь и уток, зная почти наперечёт все ближайшие выводки.

Наступил август, а с ним сезон охоты. На открытие приехали уже знакомые нам охотники, и тут-то дядя Гриша преподнес нам сюрприз. Утром, когда после первой охотничьей зорьки все уселись за праздничным столом, он пришёл на веранду, держа в руках что-то похожее на военную винтовку.

«Вот, хочу мальцам дать попользоваться под вашим присмотром – промолвил он. – Сам-то уже давно никуда не хожу, отстрелялся, видать, стар стал и вижу плохо».

Произошло оживление. Неуклюжая фузея, а ей оказалась старенькая берданка двадцать восьмого калибра, переходила из рук в руки. Ему налили стопку, он выпил, крякнул и продолжил:

«Вы уж им, мальцам-то, подсобите, я давно гляжу, как они маются, уж очень они до этого дела охочи».

Когда передали берданку брату, у него заблестели глаза, а я от обиды чуть не расплакался. Конечно, всё ему, он старший, уже шестнадцатый год пошёл, а мне до тринадцати ещё сколько месяцев ждать. Заметив моё огорчение, дали подержать и мне, и показалась она такой тяжеленной, что я подумал – а как же таскать-то её?

Пошли целой компанией смотреть дядин Гришин «припас». Нашлась четверть коробки дымного пороха «Медведь», десятка полтора позеленевших от окисла латунных гильз, немного капсюлей в квадратной коробочке. В ржавой консервной банке нашлось с пригоршню крупной дроби. – Такой картечью не по уткам, а по волкам только стрелять, пошутил кто-то из охотников.

Для зарядки патронов оказался деревянный точёный навойник с металлической головкой, в которую вворачивалась игла для выбивания стреляных капсюлей. А самое главное, как нам сказали, – нашлась раздвижная мерка с делениями для чёрного пороха и металлическая вырубка для пыжей, на что сразу пустили принесённый хозяином с чердака старый валенок. В работу по зарядке нам патронов с весёлым энтузиазмом включились все охотники, ведь почти все мужчины в душе наставники и воспитатели.

Для нас получился очень полезный наглядный урок. Даже проблему дроби решили очень просто, – двое наших наставников разрядили по несколько своих патронов с «мелочёвкой».

Уже к обеду поболе десятка заряженных патронов красовались на столе, сверкая отчищенной латунью. Берданку тоже почистили, смазали, и даже ржавый затыльник ложи брат отдраил наждачной бумагой. Как ни рвались мы «в бой», испытания назначили на послеобеденное время.

К берегу озера, где решено было проводить стрельбы, отправились все, не удержался даже виновник этой суматохи. Он даже прихватил с огорода старое ведро на роль мишени. Сначала сделали несколько выстрелов с разных расстояний, чтобы посмотреть, на сколько берданка «берёт». Брала она, как оценили специалисты, лишь на двадцать пять-тридцать метров, хотя мне после рогатки, с которой я пытался охотиться по ленинградским паркам на мелких птиц, и это расстояние казалось огромным. Затем дали выстрелить по мишени каждому из нас с расстояния, с которого «берёт», после чего ведро стало походить на дуршлаг. Оставшиеся патроны решили приберечь до вечера, попытать счастья в стрельбе по настоящим мишеням – уткам.

А вечером этих патронов хватило всего на пять минут. На зорьке, при сумеречном освещении нас сразу попытались учить стрелять влёт, что надолго отбило у меня веру в себя как в стрелка и в стрельбу по движущимся мишеням…

Охотники уехали, а мы остались в тоске, хотя и с ружьём. Заряженных патронов больше не было, осталось совсем немного пороха и старый валенок на пыжи. С трудом выбили из гильз стрелянные капсюля, с величайшей осторожностью вставили новые, нарубили в запас войлочных и картонных пыжей, – всё, дальше делать было нечего, и брат сказал, что надо ехать в Ленинград. Это было не простым делом. Десяток километров с сомнительной возможностью попутки до станции Перккиярви, а там – редкие поезда до Ленинграда, но другого выхода у нас не было, мы уже заразились охотой. С трудом выпросили у матери немного денег, составили целый список, что попытаться достать у знакомых ребят, и брат отправился в путь. Мать отнеслась к нашему новому увлечению на редкость спокойно, видимо, решив, что это лучше, чем таскать в ленинградскую квартиру всякие военные боеприпасы и оружие. А тут всё-таки под присмотром взрослых.

Брат вернулся через два дня нагруженный большим куском кабеля в свинцовой оболочке. Порох он тоже привёз, но не охотничий, а из разряженных боевых патронов, тогда его у ленинградских пацанов достать было несложно. Его предупредили, что без должного давления в стволе охотничьего ружья гореть он будет плохо и его надо смешивать с дымным охотничьим, но никто не знал в какой пропорции.

Начались наши мучения. Мы разрезали оболочку кабеля на длинные узкие полоски, потом полоски разрезали на кубики, после чего катали их между двух чугунных сковородок, вставленных друг в дружку. Дробь, конечно, получалась, но очень крупная, и каждый заряд давался с большим трудом, так что о стрельбе влёт мы даже не помышляли, сделав вначале контрольный выстрел по мишени и увидев кучность. С порохом тоже были сложности, выстрелы – то давали такую отдачу, что берданка норовила выскочить из рук, то «плевались» и дробь не долетала до цели. С такими патронами не то, что утку, деревенскую ворону мы не могли подбить, и они, гнусаво каркая, явно издевались над нами, увидев идущими к озеру с ружьём.

Каникулы кончались, через несколько дней назначен был отъезд. Мы не добыли ещё ни одной утки, и только две наглые сороки поплатились за свои усмешки.

В полукилометре от дома в озеро впадала большая, заросшая тростником канава, имеющая местами расширения наподобие плёсов, где в тишине и покое росли жёлтые кувшинки. И как-то мы заметили, что когда на озере разыгрывается ветер и волна раскачивает прибрежные камыши, утки укрываются в этих плёсах.

Ранним ветреным утром за три дня до отъезда мы отправились на канаву с тремя оставшимися патронами. На берегу одного из заливчиков нашли большую корягу, вытащили её с трудом и водрузили в кромку камыша. В стороне наломали ещё, чуть не порезав себе руки, и через полчаса у нас получилось что-то вроде шалаша, куда мы и забрались уставшие и испачканные в глине.

Плотные заросли камыша и тростника не пропускали ветер с озера в наш маленький плёсик. На тихой поверхности воды с едва заметным течением сновали водомерки, вытянувшись по течению в сторону озера застыли стебли кувшинок и других незнакомых нам водных растений. Мы сидели на коряге, между нами лежала заряженная берданка. Кроме лёгкого шуршания верхушек тростника не доносилось никаких звуков, и нас, вставших рано, начало клонить ко сну.