Выезжать должны были самым ранним поездом на Сосново, только тогда ещё оно называлось Рауту. Будильник поставили чуть ли не на час раньше того времени, когда надо выходить из дома, ведь мы жили на Свердловской набережной и до Финляндского вокзала ехать всего две остановки. Мать так волновалась, что чуть не забыла дать мне денег на билет.

Пока ехали неторопливым поездом, Николай Васильевич подробно расспрашивал меня об увлечениях, друзьях, о моей работе и знаком ли я с оружием. Он разговаривал со мной, как с равным, и я, перестав стесняться, рассказал ему и об оружии, которое побывало у нас с братом в руках после войны, и об увлечении рогаткой, и моей давнишней идее – применить её на охоте, стреляя крупной дробью. Рассказал и про берданку, и про первого добытого на озере чирка. Выслушав меня внимательно, он улыбнулся и ободряюще заговорил:

«Так ты уже почти охотник, а что без ружья, то это ненадолго, сегодня попробуешь стрельнуть из моего, а там, глядишь, подкопишь деньжат, – ведь ты ж у нас работяга, – и справим тебе одностволочку пока на мой билет. Тебе шестнадцать когда?»

«На будущий год».

«Ну, и порядок! Паспорт получишь, мы тебе с одним дружком рекомендации напишем, – он засмеялся – И что ты у нас уже в кандидатах год отходил, так что сразу охотничий билет получишь!» И мне сразу стало на душе тепло и весело. Он расчехлил и показал мне своё ружьё. Это был изящный немецкий «Зауэр» двенадцатого калибра. Собрав, он протянул его мне:

«На, подержи, посмотри!» Мы были одни в купе. Тогда поезда ходили со старыми вагонами, разделёнными на купе, только без дверей, и вообще вагон был почти пуст в этот ранний рейс и час. Я вертел его в руках, разглядывая, и даже попробовал приложить к плечу.

«Не балуй! – строго сказал он – Даже незаряженное ружьё один раз в жизни стреляет…»

Когда мы выходили на станции Рассули, теперь Орехово, только начал пробуждаться серенький пасмурный денёк. Поднялись в гору, прошли небольшой деревенькой, расположенной вдоль шоссе и углубились по лесной дороге в лес. Так далеко от города, кроме озера Перккиярви, я ещё не отъезжал никогда. Меня волновало и интересовало всё: и бетонные надолбы противотанковых укреплений, и сваленные в овраг мотки колючей проволоки вместе с гнилыми кольями, и развалины домов отдельного хутора на краю поля.

Лес встретил нас пожухлой травой, запахом осенней прели, мокрыми после дождя кустами и капелью с деревьев при лёгких порывах ветерка. Мой наставник распорядился, чтобы я шёл чуть сзади и правей его, глядел в оба и сообщал ему обо всём интересном. А я пока что видел только одни перестоялые подгнившие грибы, – на них-то у меня уже был намётан глаз, – приучил издавна отец. Один раз мелькнуло что-то с шумом в еловых ветвях.

Николай Васильевич вскинул ружьё, но выстрелить не успел, объяснив мне, что это был рябчик. Тишину леса нарушали иногда лишь редкие мелкие птицы, но как-то мельком я заметил уже знакомую мне сороку. Противно стрекоча, она перепархивала где-то впереди нас.

«Вот, плутовка, – пожаловался мой наставник – Всех лесных обитателей предупредит, что люди в лесу».

«А кого тут предупреждать-то, – усомнился я, – Вроде и нет никого».

«Это тебе так кажется, – усмехнулся он, – Я эти места хорошо знаю, просто снежку нет, следов не видно, а то бы ты посмотрел, кто в этом лесу живёт…»

Мы уже хотели присмотреть сухое место, чтобы посидеть и отдохнуть, когда невдалеке, за кустами, с громким хлопаньем крыльев поднялась какая-то большая и тёмная птица. Прозвучал выстрел, потом второй! Я видел, как невысоко летевшая птица кувырнулась в воздухе, упала, но тут же вскочила и бросилась бежать. Не дожидаясь указаний, я бросился за ней.

«Обрезай его справа!» – кричал мне Николай Васильевич. Впереди росли невысокие, но густые ёлочки, наполовину полёгший папоротник, и я потерял птицу из вида. Я видел, что мой наставник бежит левее меня, пытаясь на ходу перезарядить ружьё.

«Он там, затаился в папоротнике, заходи ещё правей!» – послышалась его команда. Запыхавшись, я перешёл на шаг и почти сразу увидел её – с коричневыми крыльями, похожую на большого петуха, она как бы прилегла к земле под нависшими ветвями небольшой ёлки. Схватив в руки какую-то палку, я кинулся к ней, зацепился за корень и упал, промочив колени. И птица, вскочив, рванулась с такой скоростью, что я сразу опять потерял её из виду. Но тут раздался ещё один выстрел Николая и радостный крик – «Готов!»

Оттерев кое-как грязь с колен, я подошёл к нему. Глаза его сияли, волосы были растрёпаны, а свою элегантную финскую шапочку с козырьком он, скомкав, засунул в карман куртки.

– Теперь видишь, какие птицы водятся в этом лесу, – улыбнувшись, заговорил он, поднимая с земли свой трофей.

– Знаешь, кто это? И не дожидаясь моего ответа, продолжил:

– Это – глухарь, мошник, как зовут его в Вологодчине, самая крупная и самая желанная для охотника птица наших лесов. Вот погоди, дам тебе потом книжку, прочтёшь там про него.

Я взял его в руки, и меня сразу поразила его тяжесть, но больше – удивляла красота оперенья, массивные лапы, крючковатый, как у орла, клюв, чёрный в белых крапинках хвост. Подумалось – будет ли когда-нибудь и у меня такой трофей? Тем временем Николай Васильевич расстёгивал свой красивый, не в пример моему сидору, рюкзак. И вдруг он удивил меня, заговорив проникновенно:

– А ведь знаешь, у меня сегодня праздник! И ты к нему имеешь самое прямое отношение. Ты, наверное, счастливчик, и будешь добычливым охотником, потому что с тобой я впервые в жизни взял такого красавца петуха. Знаю их давно и стрелял немало, да всё молодых глухарят или глухарок. На току охотиться не доводилось, – он даже вздохнул, – А с тобой вот – повезло, такого красавца взял, и мы сейчас это, как положено, отметим.

Он вынул бутылку тёмного стекла, какие-то пакеты, круглую плоскую коробочку из пластмассы, всё это разложил на рюкзаке и красивым складным штопором стал открывать бутылку. Я разглядел этикетку – Грузинское марочное, портвейн № 18. Перехватив мой удивлённый взгляд, пояснил:

– Не люблю водку, особенно на охоте! Тут если захочется выпить за удачу, то надо чего-то яркого, вкусного.

Достав что-то из коробочки, он сделал рукой движение, как будто стряхивал термометр, и в пальцах у него очутилась изящная, сложившаяся из узких конусных колец походная серебреная стопочка Я смотрел на него, как на фокусника, а он, довольный произведённым эффектом уже наливал её, приговаривая:

– Понимаешь, я люблю, чтобы на охоте было всё красиво: и ружьё, и твоё снаряжение, и выпитый глоток, – это потому, что сама природа дарит нам на охоте – вон, какую красоту! – он показал рукой на глухаря, – А если без этого, то проще пойти и купить в «Елисеевском» магазине.[9]

Когда и я выпил показавшийся мне очень вкусным портвейн, он налил в свою чудесную стопочку ещё немного и сбрызнул им глухаря. – А ведь он эстет, – подумал я и, помню, мне тогда захотелось быть похожим на него. Но ещё больше хотелось самому взять в руки ружьё, отыскать и свалить удачным выстрелом такого же красавца, и едва ли в тот момент я мог предположить, что пройдёт много лет, прежде чем сбудется моё желание.

Ещё через год, в том же комиссионном магазине, что на Литейном, было куплено по билету Николая Васильевича моё первое ружьё, – ижевская одностволка шестнадцатого калибра.

Подранки на охоте, к сожалению, неизбежны. И относятся к ним охотники по-разному. Кто-то переживает, просит компаньона пристрелить или добить подранка любым способом, кто-то находит удовольствие в том, чтобы свернуть подраненной птице шею, или полоснуть ножом по горлу дрыгающегося зайца.

Помню, ещё в юности, прочтя замечательную повесть Чехова «Драма на охоте», где, впрочем, про охоту совсем незначительный эпизод, я был поражён словами героини, запрещающей добить подраненного кулика: – Другие мучаются, пусть и он помучается… А ещё – у того же Чехова в рассказе «Петров день» один из охотников подносит отставному генералу подстреленную им перепёлку и подобострастно говорит: