Смерть Тагари могла бы стать выходом. Но дальше думать не мог. Разве что молиться о молнии, которая ударит в его доспех? Глупо. Трудно выбрать между семьей, родными землями и благом страны.

Ариму не раз и не два сбивал господина с мысли, не говоря, а почти крича ему, что тот едет совсем не туда. Спасибо конь сам знал дорогу, а где не знал, следовал за другими; нечасто приходилось отвлекаться.

Чуть не загнав лошадей, добрались поздно вечером.

Командир Срединной Асума был у оружейников, туда Кэраи и заявился, не в силах ждать, не отдохнув после скачки и четверти часа. Там же, у оружейников, заметил и Рииши Нара, но лишь кивнул ему. Верен, но слишком молод, не с ним советоваться.

Одно хотел знать — ждать ли поддержки здесь, и какой? Семья командира Асумы всегда была верной, еще родителей связывала прочная дружба; но Кэраи все-таки чужой, а Тагари — свой. Только вот Дом один у них, и он вот-вот рухнет.

— Мы с вами гораздо меньше знаем друг друга. Но если… если придется выбирать, что вы решите — поддержать наш Дом или позволить ему упасть?

— Очень двойственно можно посмотреть на вещи, — сухо сказал Асума, более хмурый, чем обычно — они уже уединились в комнате с толстыми стенами, никто не подслушал бы. — Что считать падением.

— Поэтому я и задаю вопрос, которого брат бы мне никогда не простил.

— И насколько далеко вы намерены зайти?

— Не знаю. Надеюсь, что не настолько. У меня не очень хорошо с даром убеждения, — честно говоря, довольно паршиво, — но я буду стараться.

— Ничего не могу обещать, — задумчиво произнес Асума. — Даже то, что сохраню этот разговор в тайне. Разве что, в свою очередь, буду надеяться, что не найдется причины о нем упомянуть.

Потому что одни уговоры скорее всего будут напрасными…

**

Если недавние письма довели Суро до белого каления, то от этого он едва не приплясывал. Особенно когда шпионы донесли, что Кэраи уехал — и, похоже, отправился на север. Известие у них явно было одно и то же, хоть и написали разные люди.

Долго он ждал, очень долго, но вот, наконец, подошло время. И какое хорошее время: свежий весенний ветерок ворвался в окно, какая-то птаха защелкала… может, жаворонок, что у них на гербе? Возвел глаза к небесам — спасибо всем покровителям, и радуйтесь предки. Еще рано ликовать, но своего он уже не упустит.

Немного тревожило краткое посещение Срединной Кэраи, но ее так и так приходилось учитывать. Зачем ездил, время терял? Суро на всякий случай утроил свою охрану: если придут арестовать, а то и убить, обломают зубы.

Но любые жесткие меры, когда самого нет в городе… вряд ли Кэраи на это пойдет. А до Трех Дочерей далеко, и весенняя распутица не сильно лучше метели и холодов. Великая вещь — семья, да будут благословенны братские узы Таэна! Нет бы убийцу отправить — поехал сам, наверное, еще надеется уговорить.

Разумеется, Суро не был столь глуп, чтобы не сообразить — два их Дома намеренно стравливают из Столицы. Но сидеть, сложив руки — проигрыш верный, а так, может быть, и выгорит дело, особенно если этот ненормальный Тагари выкинет финт. К примеру, объявит, что не намерен подчиняться Столице, и Хинаи отныне — земля отдельная.

Суро почти добежал до стола, написал несколько поручений. Суро-младшего отправил к Атоге, пора выдвигать войска Лаи Кен; а Шимару отослал к генералу — следить за ним и братом.

Пусть мчится, как вихрь, он всадник, отмеченный Небесами.

А сыновья… Что ж, Суро-младший был умнее, но предпочитал наблюдать, а не действовать. Если делать ставку на обоих наследников, то, пожалуй, сейчас глава Дома поставил бы на Макори, несмотря на его своеволие. Пора вызывать его в Осорэи, на подмогу отцу. Но вот когда все успокоится, он будет опасен. Впрочем, Суро-старший не сомневался в способности управиться с сыном.

Пребывая в отличном расположении духа, он даже купил дорогой подарок жене, височные подвески и кольца с рубинами — и своим благодушным визитом напугал ее куда больше, чем пренебрежением.

…В далеком монастыре Нээле в это утро расспрашивала мечтательного горожанина, пару лет живущего при монастыре и мечтающего стать монахом, как играть в сложную игру с фишками на нескольких уровнях. Азартные игры здесь запрещали, подобные — для ума и сердца, не для наживы — всего лишь не поощряли. Но ей невзначай посоветовал один из братьев, а он никогда не давал советов без указания отца настоятеля. Мол, твой разум ищет что-то особенное, что ему пока осознать не под силу, молитвы пока не могут его направить, а этой игрой, говорят, порой забавляются и небожители…

Как-то получилось, что одна фишка оказалась лишней — видно, попала из другого набора, и учитель не сразу понял это, расставив в сложном порядке. Сам он давно не играл, лишь хранил коробку в своей маленькой комнате — подзабыл правила. К тому времени, как выяснилась ошибка, он успел уже запутаться в партии.

А Нээле и не знала, как полагается.

На нос села то ли бабочка, то ли муха, выдернув брата Унно из состояния без мыслей и чувств, когда человек одновременно не существует и вместе с тем может стать той самой бабочкой, волной или камнем. В монастыре у него не очень получалось подобное, а сейчас, кажется, отец-настоятель был бы им доволен… или брат Унно просто заснул? Под ветвями сосны, на пригорке…

Позорище, так перепутать.

Потирая затылок широкой жесткой ладонью, монах со вздохом поднялся, собрал просыпавшийся из вязанки хворост.

Поди, заждались старушка с внучкой… Сколько он тут сидел, привалившись к дереву? На весеннем солнышке хорошо, после морозной зимы особенно.

Взвалил хворост на плечо, зашагал по едва заметной тропинке. Вот сейчас и хижина за поворотом…

Хижины не было; не было даже полянки. Кусты невысокие, да два деревца, старое и молодое.

Бросив хворост, брат Унно еще часа два искал место, где провел месяца полтора — развлекая немую девочку игрушками и рассказами, слушая скрипучий голос хозяйки и ее вечные причитания. Тут он растапливал снег на огне, поддерживал чахлое пламя, резал в похлебку какие-то корешки из запасов старухи.

Все будто приснилось…

Но, рассуждая здраво — засни он в снегу, уж никак не проснулся бы, когда все вокруг зазеленело. Разве что его и впрямь превратили в дерево, а прочее мерещилось его духу.

Вот был бы доволен отец-настоятель…

Остается перебраться в деревушку, дымки которой брат Унно видел не раз на другой стороне ущелья. Теперь-то можно пройти. Странно, что раньше не сделал этого — а ведь собирался, как только подсохнет.

Пояс!

Монах в ужасе схватился за собственное одеяние, едва не запутался в нем, пока не нашарил за пазухой недобрую вещь. За прошедшие дни и недели пояс молчал и будто бы съежился, но несколько раз порывался удрать. Однажды ему это почти удалось: вещь брату Унно вернула старушка, рассказав байку невероятную.

— Сижу, вижу — змея ползет, мерзость. Я ее кочергой, и еще, и еще… А она и блеснет пряжкой. Подняла вот: держи, твое, небось. Совсем старая ослепла и помешалась, ай-яй, не могу пояс отличить от змеи…

После ударов кочерги вещь совсем притихла. Только вот не ползают предметы, в которые вселились тори-ай — перемещаются так, что глазом не уследишь, и тем более не совладать с ними какой-то старухе.

Перебираясь через глубокий овраг — нет, все-таки небольшое ущелье — к деревушке на той стороне, пришлось попотеть. Склоны покрывал нежно зеленевший, но густой и жесткий кустарник, а под ним прятались переплетенные корни, за которые наверное удобно было бы хвататься, но очень неудобно ступать. И намека на тропу не нашлось. Зато селение оказалось на месте, маленькое, унылое после зимы — оголодали люди за долгие морозы.

Монаха приняли со всем почтением, хоть и переглядывались — может, спятил святой человек? Упал, например, со склона, померещилось невесть чего…

Никто отродясь не жил напротив деревни, ни старушек, ни ее сыновей, ни внучек. Ну да монахи, они дело известное, в горние выси устремлены, а земные приметы путают. И год могут спутать, и место, и мало ли что им в странствиях духа привидится.