И брат Унно не возвращался. Может, где заплутал, а может, съела его та тварь из пояса, и святые знаки не помогли.

Страшно…

Молилась теперь с особым рвением — о Лиани, о брате Унно, о беженцах и о всей Хинаи. По-прежнему наведывалась к фигурам Опор, но они стояли, молчаливые, порою заснеженные, и, кажется, не очень-то слышали…

— Я убегу на войну, — говорил Муха. — Вот только потеплеет.

— Тогда война кончится, — отвечала Нээле, всё замирало в груди — кончится ли?

Черный мальчик угрюмо замолкал. Он считал, что это будет несправедливо. Хорошо, конечно, для севера, но он сам так и останется ничтожным беглым крестьянином. И, когда все закончится, его вернут в родную деревню или отправят куда похуже.

Нээле привиделось, что на стены, за которыми они находились, заброшены лестницы, и со всех сторон лезут коренастые проворные воины в темной, подбитой мехом одежде. Это не крепость, невелик труд пробраться в монастырь. Горы будто придвинулись, и дохнуло холодной влагой, словно большое озеро с севера тоже стало намного ближе.

Повинуясь порыву, девушка обняла Муху, который как раз заговорил было — возмущенно и яростно доказывая, что он уже воин.

В эту ночь ей снилось странное. Темный коридор, по которому она несла свечу, и сама была этой свечой. Потом ее, будто из тепла на мороз, выбросило на высокое поле, протяни руку — и неба коснешься. Бесчисленное множество глаз наблюдало за ней, и холодно было от этих взглядов, хоть и росла повсюду шелковистая трава. Спускаться, думала Нээле, а небо смеялось над ней — разве не сюда ты хотела? Дальше пойдешь?

Пойду, сказала она. Только куда…

А мы покажем, отвечали незримые глаза.

Нээле проснулась от собственных рыданий, и долго не могла успокоиться. Ничего вроде страшного не было в этом сне, но хотелось забыть, какое оно, небо — не ласковое, полное добра и блаженства, а требовательное, всезнающее, жестокое.

Лежала в постели, не решаясь пошевелиться — а одеяло слетело наполовину, и вскоре совсем замерзла.

Но, только услышав под окном голоса, встала, прислушалась.

Мэнго, железный вепрь, вновь победил — его войска заняли долину, окружили крепость Трех Дочерей.

Отряды Вэй-Ши прошли недалеко от крепости Тай-Эн-Таала, миновав все посты разведчиков. Несколько дней войско сопровождала стая волков — странным было такое поведение для зверей, но, видно, оголодавшие в холодную пору, волки надеялись хоть чем поживиться. Не удалось, напрасно выли, обращаясь к луне — ночное солнце услышать их не захотело.

И когда злым местом прошли, руслом мертвой реки, где из нанесенного снега торчали валуны, на зубы похожие, рухэй тоже не потеряли ни человека, ни лошади. А ведь готовы были, что кто-то останется здесь, как случалось всегда. Давно высохшая река забирала свое — неважно, зверь ли на человека бросался, падал на голову камень или сердце прихватывало.

Постепенно проводники из своих переставали иметь значение — места они знали лучше, но под снегом и льдом видел только один, чужой. Вскоре свои называли тропу, а он говорил, можно ли там идти, по сколько, какого края держаться. Часто ездил с ними и с разведчиками, и чуткостью разведчиков опережал.

Гордость не позволяла его опасаться — довольно было взглянуть, как становилось ясно — хоть ловок и быстр, не противник он воину; что же до темных сил — поговаривали, с ними спутался — разговоры подобные были только в его отсутствие. Не потому, что хотели скрыть, просто одним словом, улыбкой умел развеять сомнения и неприязнь.

Но не у всех.

Несколько воинов рухэй ходили к командиром, просили образумиться — не с тем связались. Но что могли значить несколько человек, когда шли там, где отродясь не было пути, и ни один человек пока не погиб по воле гор или от рук неприятеля? А цель была ближе и ближе.

Тогда решили действовать сами.

Энори редко садился в седло: в отличие от людей, лошадям завоевателей он понравиться не сумел. Но иногда приходилось, когда отправлялись в дальнюю разведку. Он каждый раз выбирал печальную гнедую кобылу, которая его слушалась более-менее, хоть и порой вставала намертво, и сейчас ехал на ней в сопровождении молчаливого темнолицего спутника. Дорога, если можно назвать так нагромождение валунов, пролегала краем глубокого обрыва; лошадь в очередной раз заупрямилась, тогда и лопнул седельный ремень.

Спутник Энори и сам почти вылетел из седла, подбежал к краю, зная, что увидит изломанное тело в снегу среди глыб.

…Юноша сидел на одной из них, там, внизу, опустив голову и прижав ладони ко лбу, и не так, как от боли: то ли прислушивался к чему, то ли думал. Сверху, к края обрыва на него сыпался потревоженный снег. Настолько дикой показалась картина, что воин не сразу набрался духу окликнуть. Когда тот поднял голову, разведчику стало нехорошо. Хоть не рядом стоял, поклялся бы, что вместо глаз — два черных провала.

Но Энори заговори, соскользнул с валуна, пытаясь отряхнуть куртку. Тут же бросил это занятие — смысла нет, снег везде. Сказал — негромко вроде, но четко долетел голос:

— Я сейчас поднимусь.

Он быстро нашел тропку, пригодную, по всему, даже не козам, а ящерицам. Помедлив какой-то миг, принял руку, которую спутник ему протягивал, помогая выбраться.

— Поезжай дальше один, я вернусь, — сказал Энори холодно и отстраненно. Пряди, перемешанные со снегом, падали на лоб и плечи.

— Дойдешь? После такого? Ты вообще цел? — разведчик даже не пытался скрыть тревогу и недоверие. Будешь тревожиться тут! Вэй-Ши голову снимет и запустит в дальний овраг, если с его проводником что-то случится!

Юноша на миг задержал на нем взгляд, и вздохнул еле слышно, и неприязни больше не было в голосе.

— Доберусь. Но кобылу эту придется ловить тебе, мне она сейчас не позволит приблизиться.

Пока напарник подзывал невесть чем испуганную лошадь, Энори стоял неподвижно. А когда тот наконец подошел, ведя тяжело дышащую беглянку в поводу, бросил взгляд на седло, которое валялось невдалеке, сказал:

— Кто-то перерезал ремень до половины.

— Вижу, — хмуро откликнулся спутник. «Этот кто-то готов рискнуть жизнью, чтобы о тебе начали думать хоть немного хуже».

— Понятно, зачем… — Энори будто прочел его мысли. — Хотя они рассчитывали только сбросить меня, не убить. Случайность, наверное, что лошадь как раз шла у обрыва, могло быть раньше или позже. Молчи об этом…

— Не буду, — еще больше нахмурился темнолицый разведчик — словно туча прикрыла небо ночное. — Еще меня обвинят. Надо мне это!

— Как знаешь.

Юноша вернулся на стоянку, сказав, что сбросила лошадь, не слишком вдаваясь в детали. Впрочем, его не особо расспрашивали, смотрели с некоторым снисхождением, некоторые посмеивались — знали, как у него не ладится с конями. Но не то, что упал, вызвало насмешки, а то, как рассказывал — будто обычное дело. Словно гордости нет у него, другой бы молчал, а на повторный вопрос от того же человека — ударил, метя сломать нос обидчику.

Когда вернулся разведчик, узнали про подрезанный ремень. И то, что проводник все вокруг видел, а за такой малостью не уследил, вызвало разговоры. Некоторые засомневались — так ли уж он все знает? Командиры были разгневаны, но виновника не отыскали, признаваться же никто не спешил. А еще через день двоих из отряда нашли невдалеке от лагеря — с разорванным горлом и наполовину съеденными. Такое могла бы росомаха сотворить, будь она раза в три побольше. И следов нет, правда, ветер был сильный, могло замести.

Слухи поползли — погибли те, кто подрезал ремень; стали расспрашивать, но часовые не заметили подозрительного. Энори же был в центре лагеря все те часы, видели его, разве что заходил ненадолго в палатку.

Тогда слухи пошли, что звери его охраняют. Говорили даже, что у него самого тень звериная, потому лошади и боятся. Но при этом скорее гордость испытывали, не страх — такой вот у них проводник. И падение на пользу пошло — говорили, не просто так уцелел, будто упал не на камни, на стог лебединого пуха. Сила особая.