— Устала? — спросил рыбак.

Она в ответ кивнула головой.

— Влезай в лодку. Отдохни.

Он помог ей выбраться из воды, а это оказалось нелегким делом: ведь вместо ног у нее был хвост. Лодка сильно закачалась; но в конце концов морская дева оказалась в ней, уселась на скамейку и принялась опять с большим любопытством разглядывать рыбака.

Он смотрел на нее с еще большим удивлением. Взор его скользил по ее распущенным волосам, серебряным, как лунный свет, колыхающейся груди и останавливался на перламутровом рыбьем хвосте. Время от времени морская дева шевелила своим хвостом, то ли выражая удовольствие, то ли просто обмахиваясь.

Рыбак и дева провели немало времени, разговаривая и любуясь друг другом, и оба испытывали необыкновенные чувства. И вот послышались слова:

— Люблю тебя.

То ли море прошептало их? То ли они прозвучали в воображении рыбака?.. Нет, их вымолвили уста рыбака под впечатлением доселе неведомых ему чувств.

Юноша сел рядом с морской девой, забыл про ловлю рыбы, перестал грести, весла сложил на дне лодки — пусть она плывет по воле волн. Так их застал вечер, так их встретил месяц и оплел своими таинственными нитями, расстилая сверкающую дорожку, бегущую от лодки к далеким горизонтам.

Когда признались они друг другу в любви, мысли их начали кружить вокруг одной мечты: как продлить на всю жизнь минуты, проведенные в лодке… Тихим, взволнованным голосом рыбак спросил ее:

— Могла бы ты прийти в мой дом и жить в нем?

— Это невозможно, — ответила она. — Я не умею ходить, умею только плавать. Я не могу жить без моря, без него для меня — смерть.

— Что же нам делать? — спросил опечаленный рыбак.

Морская дева прошептала:

— Если я не могу прийти к тебе, так приди ко мне ты. Тогда мы будем вместе всю жизнь.

И прежде чем он успел что-либо сказать, сообразить, морская дева, не выпуская его из объятий, перегнулась через борт и увлекла в морскую глубь. Сейчас же вокруг появились льняные головы других дев, которые запели гимн любви…

Пустая, подгоняемая морским течением лодка рыбака прибилась к берегу. Люди удивлялись: весла на месте, а рыбака нет. Испуганно спрашивали они друг друга:

— Где он? Что с ним случилось? Где его искать?

Никто не смог ответить. Море умело хранить свои тайны. Люди могли только строить догадки… Лишь один трясущийся от старости дед сказал уверенно, не допускающим возражений тоном:

— Я вам говорю: морские девы затащили его в море. Он стал одной из жертв, которых время от времени требует от нас море.

В Вежбне над озером Медве стоял когда-то богатый замок. Издалека видна была его башня. Жила в том замке княжна, а вместе с нею придворные, служанки и слуги. Княжна была гордая, высокомерная, а если и разжимала губы, так разве только для того, чтобы отдать строгое, зачастую трудно выполнимое распоряжение. Улыбка никогда не играла на ее устах. Любила она подчеркнуть свою власть и роскошью, которой постоянно себя окружала. Она носила дорогие платья, покои ее были великолепно отделаны, сервировка стола поражала изысканностью и богатством.

В покоях были расстелены пушистые шкуры медведей и зубров, на стенах висели огромные рога тура, лося и оленя, столы покрывали сверкающие ткани и тонкие вышивки, а вдоль стен стояли резные и лаковые ларцы. В них хранились драгоценные ткани, бусы из золотистого янтаря или синего и зеленого стекла, а также золотые и серебряные изделия.

Княжна не довольствовалась прекрасным поморским янтарем. Она требовала заграничных украшений. Выписывала филигрань, которую носила на шее как подвески, или замысловатые серьги в виде виноградной кисти, корзинки либо звезды.

В ларцах сверкали широкие, мастерски выкованные из золота или серебра пояса, диадемы. И все это поражало такой легкостью и тонкостью, что казалось сделанным не из металла, а из пуха. Не удивительно, что женщины, рассматривая эти сокровища, не могли удержаться от возгласов восхищения.

В замке было вдоволь всякой всячины, особенно съестного. Амбары ломились от хлеба, который крестьяне свозили после каждой жатвы. В кладовых громоздились туши мяса и свинины — обязательная дань соседних сел. В обширных подвалах рядами стояли бочки, наполненные сельдью, а почему именно сельдью — скоро узнаете.

Княжна была очень требовательной не только в одежде, но и в еде. Служанкам приходилось немало мозолить руки, чтобы одеть свою хозяйку, и случалось, оскорбленные ею из-за пустяка, они горько плакали. И повар дрожа входил в ее комнату. Отвесив глубокий поклон, он спрашивал испуганным голосом:

— Что ваша светлость изволит сегодня кушать на обед?

— Сегодня хочу глухаря.

— В кладовой, ваша светлость, глухарей нет.

— Почему? — резко спрашивала княжна. — Неужели я не в силах добиться того, чтобы в моем замке было все, чего я пожелаю?

— Ваша светлость, — повар сгибался в еще более низком поклоне, — глухарей сейчас никто не может поймать.

— Не может?.. Позвать ко мне ловчего.

Когда и ловчий заверял ее, что глухарей можно подстрелить только весной, когда они токуют, разгневанная княжна приказывала сквозь зубы:

— Дайте мне лосиную печень.

И горе поварам и ловчим, если они не исполняли и этого желания!..

По вечерам правительница употребляла только легко перевариваемую пищу и чаще всего… не угадаете… икру и молоку сельди. Пополудни повар приходил к ней спокойный и, заранее угадывая желание княжны, спрашивал с улыбкой:

— Что ваша светлость изволит кушать на ужин?

— Дашь мне калач, икру и молоку.

Так ужинали ежедневно она и весь двор, за исключением тех дней, когда в замок прибывали гости, а это случалось редко. Поэтому в подвалах всегда стояли сотни бочек с сельдью. Из нескольких десятков штук добывались икра и молока, чтобы хватило для княжны и ее придворных дам: они должны были кушать то, что и их повелительница, хотя в душе часто на это сетовали. Выпотрошенные сельди укладывали обратно в бочки, их использовали изредка, чтобы накормить слуг или собак.

Спустя несколько лет во всей округе настал голод. Отовсюду шли разговоры о неурожае. Голодали и пригородные крестьяне Вежбня, особенно перед новой жатвой. Обычно урожая хватало до весны, по крайней мере настолько, чтобы печь блины и варить похлебку с клецками, а часть хлеба крестьяне меняли на сельдь. Засоленной или засушенной ее хватало на целую зиму. Этот же год не сулил крестьянам ничего хорошего: несмотря на строжайшую экономию, запасы хлеба кончились еще зимою, не было и сельди.

Пришла голодная пора. Люди посматривали друг на друга, шептали про себя:

— Нечего положить на зуб, даже детям нет ни куска хлеба. Что делать? Что-то будет с нами?

Когда в мучных ларях показалось дно, беспокойство достигло своего предела. Крестьяне, сжимая кулаки, собрались на мирскую сходку. Ее начал старец Влих. Он сказал дрожащим голосом:

— Вы все знаете, что последние хлеба были плохие, пустые уже на корню. В редкую халупу не заглянул голод. Каждый в отдельности ничем себе не поможет, надо действовать всем миром. Теперь скажите честно, в чьей халупе есть что-нибудь из еды. Мы бы тогда могли спасти самых бедных, которые совсем ослабли.

Оказалось, однако, что во всей деревушке ни у кого не было столько зерна или муки, чтобы поделиться с соседом. Сказали это все, и все говорили правду.

— Да, всех беда скрутила, — заявил Влих.

Крестьяне убедились, что сами они своему горю не помогут. После долгих разговоров один из стариков посоветовал:

— Нужно кого-нибудь попросить о помощи, иначе пропадем.

— Но кого, — спрашивали люди, — кого?