На проезжую дорогу подьячий выбрался, когда стало светать. Вдруг расступился дремучий лес, и увидел страдалец плывущую в тумане лошадь с телегою. Осип сперва хотел закричать, но вместо крика вырвался из груди его шипящий хрип, который он и сам-то он расслышал. И тогда решил подьячий к плывущей лошади бежать. Бежать тоже не получилось, и он поковылял, с трудом переставляя отяжелевшие ноги. Шаг за шагом, шаг за шагом… А вот и дорога…
Лошадь, конечно же, не плыла, а тащила гружёную телегу. На телеге сидели два сивобородых мужика в серых зипунах и сладко зевали друг перед дружкой. Когда на дорогу выполз человек в грязной изодранной одежде, мужики зевать перестали и схватились за топоры. Опасались они татей, часто шаливших на лесных дорогах. Мужики и в путь-то двинулись перед самым рассветом в надежде, что все тати в ту пору крепко спят. И вот какой-то оборванец на дорогу лезет! Мужикам только одно и остается: схватиться за топоры! Но до горячего не дошло. Поверили путники дрожащему Осипу. Пожалели и велели ему в кошму завернуться да лечь поверх воза с телячьими кожами. Как велели, так подьячий и сделал, тут уж выбирать не приходится. Завернулся Осип, и унялась понемногу дрожь. И стал подьячий по сторонам смотреть, а там – на черный лес притаившись в туманной дымке стоял, словно чудовище какое. И казалось, что вот-вот это чудовище встанет на дыбы и схватит телегу своими огромными чёрными лапами. Глядел подьячий на проступающую сквозь мутный туман черноту таинственную, глядел и скоро уснул, будто в яму чёрную провалился.
4
Патриарх Иоаким проснулся сегодня рано-рано. Что приснилось ему нехорошее, но вот что – он никак не мог вспомнить. Вот и вспоминал Иоаким свой нехороший сон, глядя на тёмный потолок. Вспоминал он до тех пор, пока на улице не рассвело. В келье стало сначало серо, потом совсем светло и патриарх встал с постели. Встал, перекрестился, сходил на двор, а потом встал на колени перед образом Спасителя и стал молиться.
Помолившись Иоаким сел за стол. Стол, как и положено, собрали постным. Потриарх испил киселя с мёдом, съел небольшой каши с изюмом да с десяток фиников, и уж хотел встать и-за стола, но тут служка дорожил.
– Святейший владыка, бояре к тебе: Семён Языков и Михайло Лихачев. Дозволишь допустить?
Иоаким склонил голову, разрешая допустить нежданных гостей к столу. Бояре вошли, помолились на образа, поцеловали патриарху руку и сели к столу. Иоаким велел подать гостям по чаше жидкого клюквенного киселя. И только после того, как гости пригубили угощения патриарх спросил:
– Что нового на Москве, други мои?
– Пока ничего, владыка, – вздохнул Семён Языков. – Светлого Воскресения люди ждут. Тихо на Москве…
– А вот с другой стороны, владыка, новости есть, – тихо сказал Лихачев, отодвигая от себя ковш.
– С какой такой стороны?
– С северной, из Луха города. От Артамона Сергеевича Матвееева…
– От кого? – Иоаким нахмурил брови и строго глянул на Лихачева.
Об Артамоне Матвееве Иоаким давно уже не вспоминал, а когда-то и дня не было, чтоб не ныла в душе занозой укоризна. Ведь, согласись он шесть лет назад венчать на царство четырёхлетнего Петра и не сослали бы Милославские Артамона Сергеевича в дальние северные края. В город Пустозерск. Если бы Петра тогда провозгласили, то, пожалуй, все до единого бояре Милославские в мёрзлые земли отправились, а не Матвеев. Не хотел тогда Иоаким вставать ни на чью сторону, но – получилось, что встал. Он просил тогда Ивана Милославского не трогать Матвеева, но Милославский ответил, мол, если Артамошка на Москве останется, то покоя не жди.
– Артамошка, это как клоп голодный, – насупился тогда боярин, – он покоя никому не даст. Его бы придавить, да Государь не велит. Не понимает он – какую гадюку на волю выпускает. Давить таких надо!
И согласился тогда патриарх, потому как знал вредный нрав боярина Матвеева. На редкость злой у боярина язык и все у него кругом дураки, только у него семь пядей во лбу. А ещё Матвеев всё в сторону латинян взоры бросал. Не нравились ему порядки на Руси. Думал тогда Иоаким, думал и решил не прекословить ссылке. Чему бывать – того не миновать. И вот Артамон Матвеев сам напомнил о себе патриарху. С чего бы это?
– От Артамона Сергеевича, – склонил голову боярин. – Верного человека он прислал, чтобы спросить тебя, владыка.
– О чём спросить? – потёр ладонью лоб патриарх, непременно ожидая коварного подвоха.
– О жизни, владыка, о будущем, о царе Петре…
– Причём здесь Пётр? – нахмурил косматые брови патриарх. – У нас сейчас один государь – Фёдор Алексеевич. Не пойму я что-то…
– Так все под Господом ходим, – вздохнул Языков. – Вот Артамон Сергеевич и говорит, что только с убогим умом человек дважды на одни и те же гоабли наступит… Прости владыка, Артамон Сергеевич велел так сказать, только речь его передаю. Один раз ошибиться – это ещё ничего, а вот когда два, тогда щепоть пепла цена такому человеку.
– О чём ты? – Иоаким почуял, что в душе его зарождается гневная буря.
– Это не я, – улыбнулся Языков. – Это Артамон Сергеевич велел тебе сказать, владыка. Он… А ещё велел он спросить: не надоело ли тебе Милославских возле престола царского терпеть. Прости, владыка.
И вот здесь Языков разбередил рану душевную патриарха. Неблагодарным оказался Иван Михайлович Милославский. Его Иоаким в трудный час поддержал, а боярина гордость непомерная обуяла. Власти ему большой захотелось, и стал он косо на патриарха смотреть. Не слушался ни в чём, и перед молодым царём пару раз выставил Иоакима в свете весьма неприглядном. Такое не каждый простит, и засела обида занозой в душе патриарха. Правда, сейчас молодые други государя оттеснили Милославского в сторону. Не особо теперь допускают его во дворец. И затаился Иван Михайлович. Но всякий знает, что лиса больной притворяется только для того, чтобы укусить побольней. А Милославский похитрее любой лисы будет. Ждёт чего-то Иван Михайлович…
– Ну, так что передать Артамону Сергеевичу? – уже с порога спросил Лихачев. – С Милославским ты, светлейший владыка, как тогда или по-другому думаешь? Милославский-то теперь тоже не в чести. Уж очень Артамон Сергеевич интересуется. Прости владыка, если что сказал не так, но скажи слово своё в ответ.
От этакого вопроса наглого вскипела душа Иоакима, очень захотелось боярина посохом по спине угостить, но он сдержал порыв этот грешный, сказав только:
– На всё воля божья… Но в этот раз я пойду по нужной дороге… Как Господь укажет, так и пойду.
– Так и передать?
– Так и передай.
– Ты уж прости нас владыко за речи такие, – поклонились бояре в пояс Иоакиму. – Не наша это воля… Прости ради бога…
Бояре ушли, а Иоаким долго стоял на крыльце и думал. Думал о том, что последние спокойные деньки доживает Москва, если осмелились при нём бояре такие речи вести.
5
Проснулся Осип оттого, что телегу крепко качнуло. На самую чуточку подьячий с воза не свалился. А кругом было светло, солнечно и шумно. Утро ясное в полном разгаре!
– Ах ты, гнида одноокая! – орал возчик, грозя кулаком на только что обогнавшую их телегу. – Ах, чтоб тебя! Хрыч старый! Надумал перед самым мостом обгонять!
Оспип сбросил с плеч кошму и сел, разглядывая суету перед переправой. Тут опять случился затор. Всегда днем возле главной Московской переправы ждёт путника досада. Мост-то узкий. Еще царь Алексей Михайлович начал здесь широкий каменный мост строить, но потом чего-то передумал, вот мучается народ перед наплавным мостом в очереди да в ругани. Ехали они теперь к переправе до того медленно, что не утерпел Осип и, пожелав возчикам доброй дороги, пошёл дальше пешком. Вернее, не пошёл, а стал ловко пробираться между тесными рядами телег.
Миновав мост, подьячий забежал домой, переоделся в сухое да чистое и поспешил на доклад к дьяку Сабанееву.
Разбойный приказ располагался возле Варварских ворот Китай-города. Добежал туда Осип быстро. Он, вообще, лёгок на ногу: где другому идти да идти, а ему раз-два – и на месте. Дьяк Сабанеев, слушая доклад подьячего, только хмурился и сопел. Сразу видно, что уж очень не в духе сегодня человек. А когда человек, да ещё человек начальственный, не в духе, то тут подчиненному без нагоняя никак не обойтись. Не уберёгся от начальственного гнева и Осип Носов. Поначалу, вроде, всё было не особо страшно. Во время рассказа о найденных мертвецах дьяк только пыхтел, хмурился и что-то разглядывал у себя на столе. Но стоило Осипу поведать, как его в болото заманили, да лошадь увели, вот тут Сабанеев и взбеленился.
