– Вставай, брат. Вставай, идти надо, – он помог Вите подняться.

Витя жалобно скулил, покорно вставая и всё так же закрывая ладонями лицо. Кровь просочилась сквозь правую ладонь и тонкой струйкой стекала к локтю.

Гришка крепко взял брата за предплечье:

– Я тебя буду вести. Постарайся идти как можно быстрее.

Голос Гришки звучал приглушённо, будто он говорил сквозь подушку. Витя почувствовал, что всё прекратилось в один миг: и комариный писк в ушах, и яркий пронизывающий свет, оставив вместо себя только тупую, ноющую боль. Мир погрузился в темноту.

Когда Витя и Гришка подошли к краю леса, сельсоветский бобик9 с крестом на лобовом стекле как раз тормозил у обочины. С переднего сиденья Серёга пальцем показывал на мальчишек. Из машины вышел человек в белом халате с маленьким саквояжем и побежал к ребятам через луг. Серёжа припустил за ним. Они встретились с Витей и Гришкой посредине поля.

– Сядь, я осмотрю, – сказал врач.

Витя послушно сел на землю.

– Убери ладони.

– Не могу.

– Придётся потерпеть. Поджиги хватило смелости делать, значит, и глаза сможешь открыть.

Витя убрал руки – из-под крепко зажмуренных век безостановочно текли слёзы. Доктор осмотрел его, очистил лицо от копоти и крови, что-то закапал в глаза.

– Ну, глаза-то на месте. Это главное. Ладно, не открывай, в лазарете посмотрим. В тени нужно. Ожог глаз, вопрос только – какой степени?

Гришка посмотрел на Витю. Его лицо было таким красным, что не стало видно даже веснушек. Ни ресниц, ни бровей, даже чёлка сгорела. Но ран на лице не было. Он облегченно вздохнул.

– Доктор, а откуда кровь? – спросил он.

– Андрей Сергеевич. Фельдшер я, а не доктор, – представился мужчина, перевязывая Вите бинтом глаза несколькими слоями так, чтобы не проникал свет. – Глаза не открывай, повязку сам не снимай. Светобоязнь пройдёт через неделю, – сказал он. – Может, через две. Ну-ка, покажи мне свои ладони, – попросил фельдшер Витю. – Конечно, я так и думал, – ладони и пальцы Вити были изранены и кровоточили. – Здесь всё серьёзно, придётся швы накладывать, – и он стал обрабатывать многочисленные раны на детских ладонях. Витя кряхтел и морщился.

Андрей Сергеевич продолжал:

– Мне надо бы в историю болезни записать, как всё произошло. Попадёт вам всем, конечно. Кто выстрелил?

Все трое молчали.

Фельдшер закончил с ладонями Вити и внимательно посмотрел на ребят.

– Что мне с вами делать-то? Полагаю, коли вы меня позвали, выстрел был случайным? – Андрей Сергеевич явно подсказывал мальчишкам правильный ответ.

– Так, так, – закивали все трое.

– Даже если случайный, всё равно посадят. Телесные повреждения. Да ещё и изготовление оружия кустарным способом. Сколько вам лет?

– Девять, – ответил Витя.

– Да я не тебя спрашиваю. Навряд ли ты сам себе в глаза выстрелил. Уголовная ответственность у нас в стране с двенадцати лет. Твоя поджига выстрелила? – спросил фельдшер, обращаясь к Серёге.

– Нет.

– Чья?

– Моя, – ответил Гришка.

– Тебе сколько лет?

– Двенадцать.

Все опять замолчали.

– Даже и не знаю, что с тобой делать. По-хорошему в милицию тебя надо сдать. Да ведь пропадёшь ты после этого. Что делать-то мне, спрашиваю вас?

– Отпустите их, товарищ доктор, – сказал вдруг Витя. – Мы никому ничего не скажем, обещаем.

– Так я же должен на вас отчёт составить и заявление написать в милицию, дурачьё! Меня ж самого, это… Дело на меня завести могут за недонесение в органы о совершённом преступлении!

«Думай, думай, садовая твоя башка, выручай брата, если ничего не надумаешь, в тюрьму же его заберут», – напряжённо соображал Витя.

– А вы скажите, что я сам сделал поджигу и сам же и выстрелил себе в лицо, – взмолился Витя.

– Что за чушь! Вы что меня за дурака тут держите? Кто этому поверит? – возразил Андрей Сергеевич, тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

– Ну бывает же, что случайно. Чихнул и случайно выстрелил. А в милицию я с вами поеду, а их отпустим, – продолжал Витя всё тем же заискивающим тоном: – Ну, пожалуйста, дяденька-доктор, отпустите их, это я во всём виноват. Сам любопытный, вот и напоролся на поджигу, Гришка тут ни при чём.

– Что же мне делать с вами, что же делать? – Андрей Сергеевич потёр лицо.

– Вы же сами сказали, что глаза быстро заживут. Я могу повязку снять – никто и не узнает, – чуть ли не плача уже проронил Витя и потянулся одной рукой к бинтам, а другой всё так же продолжал сжимать халат доктора.

– Нет, нет! – испугался Андрей Сергеевич. – Только повязку не снимай, хорошо? И швы тебе наложить надо как можно скорей, а то я заболтался со всеми вами тут.

Он поднялся с корточек, держа Витю за локоть и поднимая его вместе с собой.

– Ладно, только никому ни слова, что два других остолопа тоже здесь были, ясно? – он пристально посмотрел на Серёжу и Гришу.

– Ясно, ясно, – забормотали пацаны.

– Марш домой, быстро! И чтоб полная тишина! Будем считать, что вы не знаете, когда младшо́й домой придёт.

Гришка посмотрел на Витю. Таким беспомощным он его никогда не видел. Тот поворачивал голову в сторону то одного, то другого говорящего, беспорядочно и растерянно ища руками в воздухе какую-то опору. Гришке хотелось пойти вместе с братом, поддержать его, самому повести его за руку и посадить в машину, ехать рядом, но смелости у него не хватило. Он молча смотрел, как фельдшер с Витей удаляются к бобику.

– Тебя как звать-то? – спросил Андрей Сергеевич, подходя к машине.

– Витя.

– Хорошее имя, Виктор, победа, значит. Подходит тебе. Смотри-ка, ещё совсем мало́й, а уже как настоящий мужик думаешь. Большим человеком станешь, Витя.

В субботу вечером, когда уже стемнело, Витя и Гришка валялись на кроватях в своей светёлке, отгороженной от девичьей большим полированным шифоньером и шторой. Они слушали, как их сёстры, Тамара и Зина, играли в куклы. Мальчишки тихонько посмеивались и передразнивали их голоса. Вдруг Витя затих и спустя пару минут сказал:

– Отец приехал.

– Откуда знаешь?

– Да слышь, как Музгарка заливается, радуется.

– Не-а, не слышу.

– Как же не слышишь, когда совсем близко, только на улицу свернули, значит, отец на телеге подъедет минут через пять.

Гришка прислушался. За беспрерывной болтовнёй сестёр, маминым громыханием кастрюлями на кухне невозможно было различить ни один звук с улицы. Однако он ни на мгновение не сомневался в словах брата. Во-первых, за последние дни, что Витя был в повязке, он открыл какие-то неизвестные ему доселе возможности слуха. Он различал звуки на другом конце улицы. А во-вторых, отец обычно возвращался из командировки к обеду, так что он и так уже задержался. Поразмыслив, Гришка решил, что дома ему лучше не оставаться.

– Витя, знаешь, я, пожалуй, пойду-ка на наше место, пока отец не подъехал. А то ведь пороть будет.

– Меня-то тоже пороть будет, а так, глядишь, на двоих каждому меньше достанется.

– Тебя-то он не так пороть будет. Ты у нас раненый, в повязке. Он, может, вообще тебя не тронет. А я – старший, да к тому же моя поджига выстрелила. Он с меня три шкуры спустит – как тогда, с твоим пальцем. Тебе-то что – у тебя палец быстренько прирос, а у меня кожа на заднице долго ещё нарастала.

– Так мы же не скажем, что это твоя поджига.

– А да, точно, я и забыл совсем про наш уговор, – как-то неестественно рассмеявшись, сказал Гришка. Оба помолчали, представляя себе в красках неизбежное наказание.

– Ладно, беги, – вздохнул Витя.

Гришка хлопнул Витю по плечу и, не мешкая, вышел из комнаты.

На кухне дым стоял коромыслом – от печи валил жар, пахло жареным луком и блинами. Мама, распаренная, с убранными под косынку волосами, что-то быстро стругала. Большой нож ходил ходуном в её сильных загорелых руках, отстукивая по деревянной доске громко и размеренно. Гришка поднял крышку чугунка, его обдало ароматом плова и чеснока. Обжёгши пальцы, он бросил крышку обратно.