– Встаёшь? – спросил он. – Ушица скоро будет. Давай, подтягивайся, – и опять исчез.

Как она могла не полюбить его? Каштановые кудри, длинные ресницы, смешные веснушки, рассыпавшиеся на переносице и скулах, будто говоря, мол, ты на рост и силу-то не смотри, такой же я, как и все парни, – может, и сильный, может, и резкий, да всё тот ещё, озорной, да так же, как и все, до простой ласки охочий. Чего только одна его улыбка стоила! Редкая, правда, – она успела заметить, что на людях он вообще не улыбается, почти не разговаривает. А главное, сам он в неё влюбился, будто мальчишка. Встречает из магазина, провожает до дома, телогрейкой своей плечи ей накрывает, точно не разведёнка она с четырьмя детьми, а девица какая. И ведь полно в леспромхозе незамужних, он мог бы за любой приударить, двадцать девять только – все девки для него. Ан нет, на неё он запал в её почти сорок. Бывают же сказки…

Что с того, что он с отсидки? Здесь, в леспромхозе – половина таких. Вальщики – основная работа на зоне. А куда им после тюрьмы-то? Вот в леспромхозы и подаются.

А те мужики, которые с войны вернулись, ― так те ещё страшнее. Ушли на войну пацанами, а вернулись – стариками. И не только потому, что безногие, безрукие, контуженные, с незаживающими ранами, с осколками, которые двигаются. Ночью, днём, никогда не знаешь, когда пошевелится и убьёт. Распихали их с фронта по таким вот станциям да деревушкам, а здесь что – врачей нет, больниц нет – долго не протянешь. А потому, что в глаза их страшно глядеть было. Да они и сами ни на кого не смотрели, словно боялись, что в глазах, как в зеркале, весь ужас войны отражается, сломанные и растерзанные жизни, сотнями, тысячами, миллионами. Работали и пили, и всё молча. Редко кто из них не пил. Так даже и таких мужиков, пусть они и калеки, всех уж разобрали. Точнее, они сами разобрали девок, как только вернулись. Не искали покрасивше, а быстро женились, ежели девка по нраву была да работящая. Словно боялись не успеть пожить. Так и она теперь, Варя, покалеченная душа, боялась не успеть пожить.

Варя вылезла из палатки. Олег, прижав к груди буханку ржаного хлеба, резал её на крупные куски большим охотничьим ножом.

– Держи, – протянул он ей алюминиевую миску и краюху.

Уха, только-только снятая с огня, ароматно дымилась.

Варя села на бревно, поставила обжигающую руки миску на землю и посмотрела на Олега. Их взгляды встретились. Отчего-то на душе стало хорошо, оба не сдержались, рассмеялись, просто так.

Покончив с ухой, Варя тихо сказала:

– Пора мне, хоть немного с детьми побуду, а то забыла уж, как они выглядят-то.

– Может, останешься ещё на чуток?

– Дак, поди-тко, пора, пойду я.

– Провожу тогда, погоди, – Олег затушил огонь, задёрнул палатку, сунул нож за голенище кирзового сапога.

Они направились прочь от реки, через берёзовую рощу, и вышли на поляну. Солнце стояло в зените, припекало. И было так хорошо, так легко на душе, что они переглянулись, и, не выдержав внезапного наплыва счастья, он подхватил её и закружил. А когда отпустил, взявшись за руки, они пустились бежать, распугивая бабочек и шмелей. У моста, запыхавшись, влюблённые остановились.

– Варька, Варька, – прошептал Олег и крепко обнял её.

Варя не пыталась вырваться, она одновременно и светилась, и смущалась от маленького хулиганства, которое она себе позволила.

– Люблю тебя, Варя.

Она молчала, не смея поднять глаза, уставившись на его сильные руки и плечи.

– Выходи за меня.

Внезапный скрип досок заставил их обернуться. На мосту, наблюдая за ними, стояли Лида и её муж, Сидор. Тот, на костылях, прислонился к перилам, и одна его штанина, завёрнутая краем за ремень, тихонько раскачивалась от дуновений ветерка. Варя, мягко высвобождаясь из объятий Олега, поздоровалась первой.

– Поди-тко, здравствуй, – вяло, без энтузиазма, ответила Лида.

– Здоро́во, – Сидор проковылял к ним и протянул руку Олегу. – Сидор.

– Олег, – мужчины обменялись крепким рукопожатием.

– Далёко? – Варя неловко попыталась начать беседу.

– Дак искупаться, подальше от ребятни. А вы какими судьбами?

– Рыбачу здесь, – Олег махнул рукой в сторону, откуда они с Варей пришли.

– И как?

– Плотва только. Жарко.

– А подлещик? – спросил Сидор, поднимая голову к небу.

– Редко. Встану на ночное, авось, судак пойдёт.

– Да, ночью может.

– У меня там местечко, тихое, в ивняке, бывает, что и лини заходят.

Тут с моста быстро спустилась Лида и торопливо пошла вперёд по тропинке. Сидор отвлёкся, закричал:

– Стой! Куды ты?

Лида не обернулась.

– Ить, дура, – Сидор в сердцах плюнул. – Поди ж пойми, что у бабы на уме. Вототка морока! Ладно, бывай, свидимся ишшо, – кивнул он Олегу, схватился за костыли и поковылял за женой.

Очнулась она от прикосновения чего-то холодного и мокрого ко лбу. Нина открыла глаза. Рядом с ней на корточках сидел Сашка, одной рукой придерживая сестру за спину, а второй обтирая её лицо мокрым полотенцем. Полотенце было уже розового цвета, подтёки крови расплывались на нём извилистыми разводами. Нина, увидев брата, улыбнулась.

– Ой, гляди-ко, она ещё и улыбается, – сказал Сашка, и только тут Нина заметила своего деда, с коромыслом стоящего рядом.

Тот был хмур, но, увидев, что Нина очнулась, спросил:

– Ну-ко, покажь, зубы-то на месте?

Нина оскалилась:

– Гы.

– На месте. Всё путём. Я же говорил, она у нас сильная, долго продержится. Губа только разбита, да бровь. Вставай давай, боец! Здорово же ты их уделала, у троих из них посильнее ранения будут, чем у тебя, – посмеивался Сашка.

Нина встала, придерживаясь за плечо брата. Её ещё шатало, но радость видеть его перевешивала боль. Она только сейчас поняла, как боялась потерять брата, боялась, что он уедет, убежит куда-нибудь насовсем и больше она его никогда не увидит. Теперь, когда он снова был рядом, стало всё равно, что губа и бровь разбиты, она забыла совсем про драку и про тупую боль в животе и спине. Ей хотелось обнять его, но она постеснялась и деда, и самого Сашки, и не стала. Не зная, куда деть руки от смущения, она засунула их в карманы. И тут вдруг вспомнила, что в одном из них должны быть серёжки. Она стала судорожно ощупывать платье, но искать было бесполезно: ничего не могло затеряться в накладных кармашках на ситцевом платье. Там было пусто.

«Потеряла. Навсегда. Их же теперь ни за что не найти!» – Нина захлопала длинными ресницами.

– Нин, ты чего? – растерянно спросил Сашка. – Болит чего-нибудь? Где?

– Я… это…

Нина смотрела на брата, не зная, что сказать.

«Что я за человек, что я за человек… Залезла на чердак, вскрыла шкатулку, как преступник, вор… У кого? У кого? У брата же своего… И теперь… Дура, дура я! Потеряла серёжки! Как я теперь скажу? Скажу, что я – вор?»

– Ну, говори! – Сашка схватил её за плечи. – Что болит, говори давай! Может, к фельдшеру сходим?

– Не надо к фельдшеру. Не болит у меня ничего. Я серёжки твои потеряла.

– Что? Какие серёжки? Ничего не понимаю, – сказал брат, переглядываясь с дедом.

– Из шкатулки… На чердаке…

– Ах, из шкатулки, – вздохнул Сашка. Глаза его моментально стали серьёзными.

– Прости меня! Я не хотела! Я сама всё знаю – нельзя лазить по чужим вещам! Но… Я просто хотела посмотреть… Понимаешь? Там что-то шебуршало…Ну, хочешь, накажи меня! Только прости, пожалуйста, – умоляла Нина, глядя на брата.

– Вот ведь тетёха… Да что же теперь поделаешь, – грустно ответил брат. – Потеряла так потеряла. Не ной уже, чего уж теперь, прощаю я тебя, – сказал он, вытирая ей навернувшиеся слёзы всё тем же окровавленным полотенцем. – Ну, слышь, не вешай нос. Пойдём-ко лучше в дом, чаю попьём.

– Да нет, мне домой надо. Галька с Тишкой сейчас придут, они тебя пошли искать. А дома – никого.

– Меня искать… Дак за меня не беспокойтесь. Я с дедом Иваном буду жить. Так матери и передай. За вещичками завтра зайду.