– Да не попирал он принципы, ещё и на глазах… Никто же не видел, кроме пионервожатой. До трибуны ещё далеко было… И это не он топтался, это же толпа шла…

– Ах, вот видите! И вы туда же! Демонстрацию толпой называть! Спорить! А спорить – значит, не признавать вину! Что с того, что никто не видел! Ведь могли! Могли увидеть! Вы же понимаете, чем могло закончиться дело, если бы это секретарь райкома партии увидел! Понимаете?! Да тогда… да вас, да меня…

– Пожалуйста, Артём Владленович… Он же пропадёт на улице… бандитом станет… Его же даже на работу не возьмут в четырнадцать.

– Ах, это. Ну так в этом вы, мамаша, сами виноваты… Как говорится, яблочко от яблони недалеко падает. Что ваш старший, сидит уже, небось?

– Почему сидит… Не сидит он, учится…

– Учится он… Тоже пора гнать в шею… Где он учится? В какой школе? Или в ПТУ? Я этот вопрос лично поставлю на рассмотрение комитета партии!

Витя не выдержал, вскочил и рывком открыл дверь.

Мама, ссутулившаяся, стояла посреди комнаты и промокала заплаканные глаза беленьким платочком. Толстый мужчина в очках сидел в кресле за массивным письменным столом и вытирал красную шею носовым платком. Внезапно ворвавшийся в кабинет свет солнечными зайчиками запрыгал на его лоснящемся подбородке, он зажмурился и вскочил с места, губы его передёрнулись в брезгливой гримасе.

– Мама! – выпалил Витя. – Пойдём! Хватит.

– Это кто тут ещё? Без стука?! – директор прищурился, пытаясь разглядеть вошедшего в проёме двери. Окна в его кабинете были зашторены, и яркое солнце из коридора ослепляло.

Витя решительно прошёл внутрь, взял маму за руку и повёл на выход.

– Сынок, Витя! Подожди…

– А… Тарасов… Яблоко от яблони недалеко падает, запомните, товарищ Тарасова! – мужчина указал вверх пальцем. – Я всё в райком доложу, всё!

Витя с шумом захлопнул за собой дверь.

Они вышли на улицу, Витя отпустил мамин локоть. Только сейчас он заметил седую паутинку, тонкими нитями опутавшую тугой узел её каштановых волос.

– Витя… – сказала мать уставшим голосом. – Ну зачем ты? Может быть, он согласился бы…

– Не согласился! Ты что, не понимаешь? Он просто издевался над тобой!

– Может, и издевался. Какая разница? Что мы теперь будем делать? Это ты понимаешь, что нам больше некуда идти, некого просить? – она зарыдала, закрыв лицо ладонями.

Её фигура, раньше статная, добрая, как называл отец, теперь – сильно исхудавшая, ссутулившаяся, вся какая-то… маленькая. Витя хотел было обнять мать, но не решился. Вместо этого он со всей силы пнул валявшийся на дороге булыжник. Тот с глухим стуком врезался в стену школы, штукатурка обвалилась, обнажив бурый кирпич.

– Мам… – сказал он тихо, отворачиваясь от посторонних взглядов. – Не надо, ну… Люди смотрят… Пошли домой.

– Ох, батюшки мои, батюшки, – стала приговаривать мама, но послушно пошла рядом с сыном. – Горе-то какое, горе… Что же мы теперь будем делать? Из школы выгнали… Из пионеров выгнали… Со справкой… Семь классов… Никуда же не возьмут, никуда… – она опять заплакала, остановилась и стала искать носовой платок в сумке.

Витя терпеливо ждал. Ему было стыдно смотреть на мать. Лучше бы отец высек его ещё раз, хоть десять раз, только бы не видеть мамины слёзы.

И всё из-за него. Глупость какая-то, детство, и что ему взбрело в голову?

Витя почувствовал, как кровь ударила в лицо, будто он опять стоял перед пионерской дружиной, пытаясь оправдаться: «Не хотел я герб в грязи пачкать. Нечаянно я, так получилось…»

Его никто не слушал, совет дружины что-то тихо обсуждал, Вите не было слышно. Наконец та самая пионервожатая, которая подняла герб с дороги, встала, вписала что-то в машинописный документ, лежавший перед ней на столе, и стала громко зачитывать:

«…постановил: исключить Тарасова Виктора Фёдоровича, учащегося седьмого класса «В» средней общеобразовательной школы имени Владимира Ильича Ленина, из Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина за политическую акцию, направленную на подрыв социалистического строя и духа дружбы народов…»

«Исключить, исключить, исключить», – эхом отдавалось в его голове.

И сколько мать ни ходила в школу, ни обивала пороги директора, завучей, пионерской ячейки и даже ВЛКСМ17, всё было бесполезно – его наотрез отказывались брать назад. Мать рыдала каждый день. Просыпалась со слезами и ложилась спать со слезами: «Неужели ты не понимаешь, Витя? Останешься же неучем… Ой, горе ты моё, горе. Ты же сам себе одним махом всю жизнь перечеркнул… Куда же ты теперь? Чернорабочим всю жизнь – так обидно, не дурак же ты. Или как твой брат, вон, на большую дорогу? Мало мне того, что старший бандитом вырос, так ещё и младший – туда же», – она рыдала навзрыд каждый раз, как только видела его.

Отцовскую порку Витя даже не заметил. Ему было тошно. Тошно от самого себя.

«И зачем я это сделал? Ребячество… С другой стороны, ну подумаешь, упал герб… Ну поднял же я его. Я же не специально… какая же я «контра»? Откуда они вообще взяли это: «политическая акция»? Над девчонками хотел я пошутить, при чём здесь акция?»

Но попытки оправдать себя вгоняли его в ещё большее отчаяние.

Так и шли они вдвоём, не отрывая взгляда от дороги, стыдясь смотреть на людей, а больше всего – друг на друга. Мама, сгорбившаяся, несчастная, постоянно прикладывала платок к глазам, Витя понуро плёлся рядом, не отставая. Вскоре асфальт сменился пыльной серо-жёлтой грунтовой дорогой с высохшими на ней коровьими лепёшками и чёрными кругляшками козьего помёта. Шум машин постепенно затих, уступив место скрипу разномастных деревянных дверей, перестуку топоров, лязгу колодезной цепи. Собаки лаяли за каждым забором, не умолкая ни на минуту, из лаза между огородами медленно выплыл гусиный выводок и посеменил через дорогу.

Они пришли домой.

Модные мужские лакированные туфли валялись на крыльце поверх двух пар истоптанных сестриных босоножек.

«Небось, только пришёл. И пьяный, поди», – мелькнуло у Вити в голове.

Он зашёл в мальчишескую светёлку. В комнате пахло винным перегаром и одеколоном. Гришка спал в рубашке, уткнувшись носом в подушку. Небрежно брошенные на пол брюки мешались на проходе. Витя бережно поднял их, из кармана что-то неслышно упало на половик. Он наклонился. Червонцы с портретом Ленина были свёрнуты в трубочку и перехвачены резинкой. Витя взял трубочку и развернул.

«Новые?» – удивился он и пересчитал. Сто рублей гладкими и хрустящими «хрущёвскими фантиками» по десять рублей.

«Сто рублей! Это же по-старому – тысяча!», – подумал Витя и ошарашенно перевёл взгляд на брата. Тот храпел, отвернувшись к стене. Витя медленно положил деньги обратно в карман брюк, сложил их на стуле и сел на свою кровать.

«Тысяча рублей. За одну ночь? Или у них зарплата? Как у матери – два раза в месяц? Просто постоять на стрёме – и можно срубить пару сотен за ночь», – Витя попытался вспомнить, что брат говорил ему по поводу своей «работы», когда звал его к себе в банду.

«А что они делают? Грабят? Кого они могут грабить, у кого столько денег? Люди с такими деньгами не ходят же по улице. Сберкассу тогда? Магазины? Да, наверно, магазины. Тогда, значит, они никого не убивают. В смысле, никому лично не плохо. В магазинах же нет никого ночью. Нет, вообще-то сторож есть. А что они делают со сторожами?

Сейчас проснётся, опять начнёт донимать меня.

"Кому ты нужен теперь, с семью классами и справкой? Дворником станешь, идиот, будешь всю жизнь дерьмо убирать"», – вспомнил Витя последний разговор с братом. Он машинально перевёл взгляд на оттопырившийся карман брюк.

«Давай к нам, у нас деньги хорошие. И, главное, легко – не надо тебе около станка стоять месяцами, жизнь свою гробить. И девки у нас есть, и шмотки. У нас вообще всё есть. Кроме ваших глупых пионерских песенок и мальчиков в галстучках».