– Да ты голову-то мне не морочь, – перебила её подруга. – Знаю я все твои мытарства. Ты мне лучше про энтого, молодого, расскажи. Сколько годков-то ему?

– Двадцать девять, поди.

– Ой, батюшки! Это что ж получается? – спросила Лида, высчитывая в уме их разницу. – Это он тебя аж на девять лет младше, что ль?

– На восемь, ему осенью тридцать годков стукнет.

– Ох, Варька… Чую: пропадаешь. Такие, знаешь, как? Севодни на одну засмотрятся, потом новую кралю им подавай – помоложе да покрасивше.

– Ой, боюсь, Лидка, боюсь, – вдруг призналась Варя и провела по лицу ладонями, словно умываясь. – Он же ишшо и с отсидки.

– Батюшки свет! За что сидел-то?

– За убивство.

– Ох! Бежать от такого надо, Варька! Ты давай это, не мути с ним!

– Дак он говорит – не виноватый он. Назюзюкались с другом, стали по домам расходиться, да четверо на них набросились. Вот он силёнки-то не рассчитал да и шибанул кого-то здорово.

– Дак он и пьёт ишшо?

– Да нет, не пьёт больше. Былое, говорит. После того случая завязал.

– Не пьёт – это добро. Где таких в нашем леспромхозе сыщешь? – Лидка задумалась.

Ветер заиграл занавесками, в магазин влетела оса и, тщетно пытаясь выбраться наружу, тыкалась в тюль.

– Гли-ко, погода, что ль, меняется? – сказала Лида. – Ветерок подул.

Она взяла газету, подошла к окну, резко отодвинула занавеску и выгнала осу. Лида высунулась на улицу и подставила полное, рыхлое лицо солнцу, будто собираясь впитать в себя с запасом его редкие северные лучи. В воздухе сладко пахло сурепкой, густо разросшейся вокруг магазина. Пчёлы и шмели с усердием кружили над цветами, бабочки-белянки перелетали с одной травинки на другую.

– Эх, хорошо! – сказала Лида. – Люблю кузнечиков! Вишь, как стрекочут. В войну же их не слышно было. Варька, ты помнишь, в войну кузнечики стрекотали?

Не услышав ответа подруги, она перевела взгляд на избу, стоявшую на соседнем участке. Покосившаяся, убогая, с давно смывшейся краской, замшелой крышей, она утопала в зелени, разрушавшей на своём пути всё построенное человеческими руками. В доме жила старенькая учительница, Мария Фёдоровна. Её муж и четверо сыновей не вернулись с фронта. Некому теперь было следить за домом и землёй. Всё заросло, только узкие тропинки вели к смородиновым кустам, крохотному огородику да начавшей дичать яблоньке. В заборе то тут, то там зияли прорехи, наполовину заросшие высокой травой.

Лида задумчиво произнесла:

– У одних жизнь заканчивается, у других – только начинается, а деревьям, траве, птахам – всё равно… Стоит только человеку уйти с земли, природа сразу возвращает себе своё…

Тут раздался паровозный гудок, она встрепенулась. Железнодорожную станцию отсюда было не видно, зато хорошо слышно. Поезд прогудел ещё раз, резко прошипел, заскрежетали колеса о стальные рельсы, и их близкий нарастающий стук заглушил серенады кузнечиков. Лида отошла от окна.

– Ты чего тамотка говорила-то? Не расслышала тебя, – спросила Варя, убирая со стола.

– Непьющий – это хорошо, говорю. Ежели и работящий ишшо – так и цены ему б не было. Но после отсидки – это уж слишком. Помнишь же Верку – вот таковский же, после тюрьмы, поженился на ней, а потом её же по большой любви и укокошил.

– Дак то ж другое, он её с соседом застал. В нашем леспромхозе любой бы прибил, кабы такое. К тому же у нас добрая половина мужиков в селе – после отсидки, кого ишшо к нам в леспромхоз отправляют?

– Ну, любой – не любой, а Верки сейчас нету-тка. И дети в интернате, чай, не хорошеют, без мамки-то. Сиротами ведь остались. Ты о детях подумай, не о себе.

– Дак я о детях только и думаю. У нас дом развалится скоро без мужика-то. На дворе – шестьдесят второй, про войну все ужо позабыли, живут как люди: щи с мясом каждый день, каша – на молоке да с маслом. А мои будто провинились чем, вечно голодные, аж глянуть на них страшно: кожа да кости. В доме – шаром покати, и огород этот ишшо, проклятущий, глина одна, ничего не растёт. А Олег, ты знаешь, какой он? Силён как бык. Тут давеча мужики с лесоповала заходили, дак сказывали, как он один сваленное дерево с Михалыча поднял. Они в тот день втроём были: мой, Михалыч, ну знаешь, который на гармони-то пиликает, и сынишка его, пацанёнок совсем, пятнадцать ему только стукнуло. У них тамотка что-то не так пошло, дерево в другую сторону завалило. Михалыч не уберёгся, прям под него и попал. Лежит, распростёртый, слова сказать не может, хрипит. Олег подошёл, взял сосну в охапку, поднял и держал, пока сынишка Михалыча вытаскивал. Спину, правда, себе тоже надорвал. Фельдшер сказал, коли бы он дерево не снял с Михалыча-то, не спасли бы, раздавило бы лёгкие. Так что, вишь, как получается. Хороший он.

– Это-то, конечно, да… – задумчиво сказала Лида, – такая сила в хозяйстве – большая подмога.

– Вот и я говорю…

Обе замолчали, задумавшись. Лида спросила:

– А на сердце-то у тебя что? Сила-то силой, а сердце-то что говорит?

– Ой, Лидка, не спрашивай! Я ведь сама не своя стала. Он как глянет на меня, дак я аж краснею вся, и коленки дрожат.

– Ну знаешь что, Варя! Похоть всё это, а не любовь! Когда любят, тогда не коленки дрожат, а сердце успокаивается, родную душу слышит. Шесть лет она одна! Подумаешь! У нас половина бабьего населения – всё одни, и ничего, тянут лямку себе потихоньку, – начала кипятиться Лида.

– Ты меня похотью-то не попрекай! Ишь, святоша нашлась! У самой-то муж всегда при себе! Посмотрела бы я на тебя, кабы ты шесть лет без мужика прожила, да с четырьмя детьми, всю жизнь впроголодь!

– Ха! – Лида аж вскочила с табурета. – Ты думаешь, мне легко было замуж за калеку выйти! Он ведь не красавец, на одной ноге-то с войны пришёл! И старше меня на десять годков! Да я-то, я не на морду смотрела! А смотрела, что непьющий да работящий, дом свой сам отстроил, пусть и одноногий! А тебе всё покрасивше надо да помоложе!

– Дак где мне взять-то непьющего да работящего! Ты ж сама знаешь: лесоповал – это лесоповал!

– Обожди чутка, может, и появится кто.

– Да кто здесь появится? Шесть лет не появлялся, а тут вдруг появится? Да и кому я нужна с четырьмя детьми, и сама, чай, не молодею.

– Ну не знаю…

– Да не могу я уже! – вдруг с надрывом вскричала Варя и тоже встала с табуретки, заломив руки перед грудью. – Не могу! Не остановиться мне! Как ты не понимаешь, Лида?! – Варя вдруг пронзительно посмотрела на подругу, будто проникая ей в самую душу, закрыла лицо руками и зарыдала.

Лида оцепенела. Не догадывалась она, что творилось в душе подруги.

Она подошла к Варе и обняла её.

– Тише, ну тише ты, – Лида стала гладить подругу по спине, чувствуя, как та дрожит.

Варя подняла на Лиду заплаканные глаза:

– Лидочка, понимаешь ли ты меня? Ведь не могу я так жить больше и никого не любить! Знаешь ли ты, каково это, когда пусто в душе, ничего не шевельнётся, ничего не всколыхнётся? И так изо дня в день. Шесть лет уже пусто, чёрно… Душа моя черствеет, погибает… Чернота эта – будто червь. Будто червь, Лида, растёт, пожирает тебя изо дня в день, и не вырвать его оттуда, не спастись, он всегда с тобой. Опостылело всё! Ежели бы не дети, давно бы руки на себя наложила… – Варя прижала кулаки к груди, будто хотела что-то вырвать оттуда. – А теперича, понимаешь, это как, от говорят же, бальзам на душу, будто дыра в моём сердце зарастает. Как подумаю о нём – словно соловушка в сердце поёт, заливается, рассвет занимается, и цветы – везде – в сердце, в саду! – на мгновение тихая улыбка появилась на её лице, и она тут же будто засветилась от какого-то спрятанного внутри солнца, помолодела, лучистые морщинки в уголках глаз засияли. – Полюбила я его, Лида. Взаболь полюбила. Знаю, не даст мне Бог больше другого такого шанса, – она замолчала. – Часики мои тикают… Лебединая песня это моя, Лида… лебединая…

Помолчали.

– Ты прости меня, Варь, наговорила тебе. Слышь, не со зла я. Не знала, что всерьёз у тебя, – Лида ещё крепче обняла Варю, с удивлением отмечая, насколько та была худенькая и хрупкая.