Во дворе бурлит ночная жизнь. Там, где днем играют дети, ночью собираются взрослые. На теннисном столе рубятся в домино, со всей дури шмякают кости о ржавый металл с синими островками не до конца отколупнувшейся краски, гогочут в азарте. Девчонки раскачиваются на скрипучих качелях, шушукаются о чем-то своем, хихикают, прикрываясь ладошками. В песочнице поют под гитару дворовые песни. Признаюсь за все годы, проведенные в Городе, я так и не выучил местный репертуар и едва ли смогу вот так сидеть в тесном кружке и подпевать. Впрочем, еще никогда подобного желания и не возникало. Даже с Сумраком мы не устраиваем творческих вечеров, и музицирует он, как правило, в полном одиночестве, за что ему огромное спасибо.

Питбуль – местный Смотрящий. Он сидит в драном кресле в цветочек, прямо посреди двора, между песочницей и турниками. Перед ним телевизор, который не показывает ничего, кроме белого шума. Никто не спрашивает, зачем он это делает, никто не крутит пальцем у виска, никто не мешает ему и не лезет с замечаниями. И никто из квартальных не знает, что он представляет из себя на самом деле. Никто, кроме таких же, как он. Таких же, как я. А нас здесь меньшинство.

Подхожу ближе, два черных ротвейлера с неистовым лаем бросаются на меня. Они повисают на железных цепях, клацают зубастыми челюстями, не могут меня достать, но, я уверен, уже представляют, как разрывают мою плоть на клочки. Питбуль обожает собак таких же бешеных, как он сам. Дрессирует их, науськивает, делает злыми и кровожадными. Он даже устраивает собачьи бои где-то за Городом на пустыре. Не представляю, где он находит тех, кто готов в этом поучаствовать. Питбуль любит, когда его боятся, и успешно создает вокруг себя образ чокнутого садиста. Он бреется налысо, носит майки и рубашки без рукавов, чтобы были видны его мускулистые руки, покрытые шрамами и татуировками. В драках он потерял оба верхних клыка и вставил себе серебряные, заостренные, как будто это волчьи зубы или клыки вампира. Я не уточнял, что именно он там себе придумал. Как по мне – выглядит это просто смешно, потому что изображать из себя зверя и быть им – это разные вещи. Мне ли не знать.

– Кто к нам пожаловал! – Питбуль расплывается в улыбке такой же зубастой, как у его бобиков. Глаза скрыты очками лилового цвета, по стеклам белыми мушками бегает отражение с экрана телевизора.

Белый шум сквозь красный фильтр – слыхал я о таком. Надо будет спросить на досуге, какой эффект словил Питбуль. И словил ли вообще. Позер.

Все до единого замолкают, перестают шевелиться и внимательно следят за тем, что сейчас будет происходить между нами. Потому что происходит нечто совсем уж вопиющее.

В четвертом квартале собрались самые отмороженные подонки. Их обходят за десять километров, им боятся смотреть в глаза, о них стараются не говорить вслух, чтобы не накликать беду. Заявиться на их территорию без приглашения – подписать себе смертный приговор. И вот я стою здесь, посреди их крохотного царства, и всем своим видом показываю, что мне наплевать. На них, на Питбуля, на ротвейлеров, срывающихся с цепей, разбрызгивая слюну. На весь этот цирк.

– Отзови их, – говорю я спокойно.

Он присвистывает, и собаки послушно подбегают, ложатся у его ног. Нутром чую, какое ему удовольствие доставила эта демонстрация послушания. Возможно, он неделями их дрессировал, чтобы повыпендриваться перед кем-нибудь. Жаль, что зрителем оказался столь не впечатлительный тип, как я.

С качелей спрыгивает девчонка по кличке Босая. В Городе ее считают очень крутой. Она гоняет на мотоцикле, как дьяволица, играет на барабанах в небольшой рок-группе, всегда классно выглядит и не боится ни черта, ни Питбуля. Как-то ходил слушок, будто она тренируется в школе бокса, но мне кажется, это не больше, чем слухи. Как и то, что она девушка этого психопата.

На ней короткие шорты и обтягивающая майка, едва достающая до пупка, в котором блестит маленький кристалл. Точно таким же украшен черный чокер, повязанный на длинной тонкой шее. Кожаный плащ без рукавов достает до высоченных каблуков. Светлые волосы собраны в два пучка на голове. Она приближается ко мне, ударяет своим кулаком по моему, в знак приветствия, и отходит к Питбулю. На спинке плаща огромный крест сверкает алыми и золотыми стразами – залюбуешься. Падший ангел, заблудившийся в четвертом квартале.

Босая одним движением откидывает полы плаща, садится на подлокотник кресла, и тут же хищная рука Питбуля ложится ей на коленку.

– Чем обязаны? – спрашивает он с нескрываемым неудовольствием.

– Не злись, старик, – я специально провоцирую его, мне так и хочется стащить с его лица это надменное выражение вместе с дурацкими розовыми очками. Выглядит он в них по-настоящему дебильно. – Я просто ищу кое-кого.

– Ищешь? – переспрашивает он. – В моем квартале? Думаешь можешь ходить тут и что-то вынюхивать?

В Городе существуют свои законы. Например, квартальные никогда не пускают чужих на свою территорию. Даже просто пройти по их земле и не быть покалеченным можно, пожалуй, только в одном случае – провожая девушку до дома. Тогда не тронут. И мне дали раскрыть рот лишь потому что я – это я. Будь на моем месте кто-то другой, он бы уже выползал отсюда, пряча в кулаке выбитые зубы. Но, судя по тону Питбуля, сейчас и мне может не поздоровиться.

Еще раз оглядываю двор. Пятеро за столом, трое в песочнице, одна на качелях и спортсмен-энтузиаст на турниках. Босая не в счет, она ввязываться не станет. Обычные городские парни угрозы не представляют. Остается Питбуль, еще три попаданца и новенький спящий. Почему-то не вижу Дракона и Дикого. Видимо, заняты делом: прессуют, угрожают, убивают – не знаю, насколько обширный спектр услуг может предоставить Питбуль. Думаю, достаточно полный, для удовлетворения любых нужд.

– Вот что, – говорю я примирительным тоном. – Давай, чтобы этот вечер и дальше был приятным, мы не будем портить его друг другу?

Воздух накаляется так стремительно, словно посреди двора раскочегарили невидимую печь. Квартальные молча поднимаются со своих мест, подхватывают с земли дубинки и куски арматур с колоритными кровавыми пятнами. Я держу всех в поле зрения, и думаю, что для обычной драки их слишком много. Десять на одного и две собаки, не считая Питбуля – это тоже не по правилам. А сейчас мне и вовсе некогда с ними возиться.

Мои глаза делаются желтыми, Питбуль взмахом руки приказывает всем замереть и не шевелиться. Ротвейлеры чуют Зверя, заливаются бешеным лаем, но остаются на своих местах. Какая выдержка! Надо будет спросить потом, на что Питбуль их дрессирует – на колбаску или на высушенные кусочки печени врагов. Босая приказывает псам замолчать, как ни странно, они слушаются и ее, прижимаются к земле, но продолжают тихонько тарахтеть, скаля острые зубы. Интересно, спрячутся ли они за кресло, если я покажу свои? Хочется это проверить. Мою челюсть, словно, выворачивает, кости хрустят, полностью видоизменяясь. Волчьи зубы начинают мешать из-за того, что я обернулся не полностью.

– Волк, – Босая видит, что со мной сейчас происходит, плавно, без резких движений встает и подходит. – Успокойся.

Эта девчонка не боится меня, смотрит прямо в глаза, хоть прекрасно понимает, что случается после того, как они начинают гореть янтарем. Рык, доносящийся приглушенными раскатами из моей груди, не сулит ничего хорошего. Но Босая подходит еще ближе, она любит Силу, хочет прикоснуться к ней, попытаться подержать в руках. Хотя бы в руках, потому что пустить ее внутрь и не быть разрушенным практически невозможно. Я это знаю, как никто другой.

– Здесь только наши, – тихо говорит она. – Тебе нужен кто-то из нас?

– Нет, – голос надламывается, мне сложно говорить. – Я ищу чужака.

Питбуль сидит на месте, вжавшись в кресло. Он отдает себе отчет в том, что любое движение с его стороны может спровоцировать меня, и тогда пострадают все.

– Здесь нет чужаков, только свои, – повторяет Босая, переключая мое внимание на себя.

Вдруг ее пальцы касаются моего лица и, кажется, она сама не понимает, как такое могло случиться. Ее глаза распахиваются от удивления, и в их отражении я вижу свои, горящие голодом и жаждой. Слишком долго я держал Зверя под замком, и теперь он беснуется внутри, чуя запах добычи, видя вокруг своих врагов, желая растерзать того, кто посмел разговаривать с ним надменно и дерзко. Он здесь единственный, кто имеет право властвовать и распоряжаться.