– Знаешь, Селестина, я думаю, что ты пылаешь, ты влюблена в Оскара, но каждый раз ты себя переубеждаешь… – болтала вечно где-то рядом, словно эхо, Бетти.

– Да, я согласна, твоя гордость делает свое дело, – подхватывала Виолетта.

– И почему мне всегда нравятся те, кто некстати и невпопад, кто занят, одни мерзавцы?

На это ее подруги не знали ответ, тем самым вызывая раздражение Селесты к ним. Они мало ее понимали, да ее вообще никто не воспринимал. А о влюбленности к Витторио никто и предположить не мог.

Но шло время, и мало помалу магия, исходящая из странных едва уловимых отношений между Селестиной и Витторио, между Селестиной и Оскаром стала исчезать. Оба парня вытесняли друг друга по очереди, и, в конечном счете, стерли друг друга, как дешевые ластики из канцтоваров. Все-таки лучшее лекарство забыть человека – это углубиться в другого.

Девушка пришла в себя. Она устраивала сцены Оскару, теперь она испытывала к нему жалость, а это самое отвратительное, что может питать женщина к мужчине. Селестина наконец поняла, что он ей нравился только потому, что был симпатичен всем вокруг, а ведь он не был даже красив, она пришла к тому, что между ними дешевая пассия, простое влечение со сроком годности в одно лишь лето. И если она так просто может заявить всем вокруг о своих мыслях, всем этих ненужным глупым девчонкам, значит, ничего и нет вовсе между ними. Ведь она – иная, совсем другая субстанция, диковина.

Селестина стала неимоверно грубой ко всем населявшим ее будни, и это несомненно отразилось на их восприятии ее самой. Ее гордость, а порой даже гордыня, были выше простых извинений и жалких соплей.

«Другое дело, Витторио, – говорила она. – Он глубже их всех, он меня понимает, он то, к чему стоит стремиться, ради кого нужно совершенствоваться. Ох, как же хочется иногда вылить ему всю душу, но внутренний голосок подсказывает мне замолчать, и я повинуюсь, ведь он редко обманывает. Да уж, таких, как Витторио, у меня никогда не будет… Да, у меня будет лучше, в сто раз лучше!»

И в конечном счете девушка неплохо себе внушила забыть и этого парня, вычеркнуть его, как заштриховывают выполненное задание в ежедневнике. Великая сила самовнушения…

Но Селестине не хватало собеседника, своего человека, которому она смогла бы высказать все, что угодно, все, что легло на душе, сбросить свой груз ему на плечи, желательно мужские, ибо женские слишком плачевны и мечтательны, и расслабиться. Поддержка, которую мог оказать только парень, выдержанный, не пойманный на ветру на секунды, тот, который не пустит в нее свои корни, как партнер, кто не сможет ни капельки повлиять на ее мир, а просто будет выполнять роль лучшего друга. Ей претил2 этот город, Бьелла, ее нутро подсказывало Селестине, что она рождена, чтобы жить в большом городе, шумном и зрелищном, где утрачивает всякий смысл сплетни, где почитается индивидуальность, кротость, где царит искусство, например, в таком, как Рим. Селестина чувствовала себя брошенной, ей наскучила она сама, в ней сидела нехватка изюминки, живости, например, такой как в Лолите или бабушке Авроре. Странно, но первая, эта блондинистая выскочка стала привлекать Селестину, притягивать ее к себе, своей открытостью, иногда навязчивостью, но неугомонной энергетикой.

Ей не мешало бы отвлечься, чем-то себя занять. Это был канон девушки, каждый раз сталкиваясь с проблемой, она отвлекала себя работой, уходила в нее с головой, тем и исцелялась.

Единственное спасение было писать, без устали, без передышек.

«Дорогой дневник, обещаю, что буду вести тебя вечно. Я более не верю в сказки, чудеса, в осуществление желаний, в любовь и уж тем более людям, даже самой себе. Все это вздор!

Оскар. Еще один идиот, застрявший на пару минут в моем бытовом безвкусном коктейле.

Витторио. По необъяснимым причинам решил меня не просто не замечать, а дьявольски игнорировать: он лишает меня приветствия, даже взгляда в мою сторону. Здесь три варианта: прочистка его мыслей со стороны его девушки-серой мыши, со стороны лживой и ревнивой Виолетты или его собственные догадки о моих чувств к нему. Быть может, это его метод избавить мои мысли о нем? Или его обо мне? Но Инэс он тоже игнорирует… Значит серая мышь? Или проделки скупой Виолетты? Хм, я задаю слишком много вопросов. Что ж, в любом случае это помогло мне вытряхнуть всю чушь из головы. Мне он ненавистен теперь, я и вида его не переношу. И в его отношении есть свой плюс: мне не придется снимать наушники, чтобы здороваться с ним.

Одна идиотка с моего класса, Чандлер, с кривыми выступающими зубами, большим носом, далеко посаженными некрасивыми глазами и прочими недостатками нажаловалась своей мамаше, что я ее снабдила оскорблениями… Меня вызывают к директору. Что ж, с этих самых пор на ней клеймо «крыса». Бедная девочка, ведь ей еще три года со мной учиться.

Хочу поболтать с мамой по душам.

Мне наскучила эта канитель: те же лица, события, эмоции. Меня стала привлекать Лолита, такая непохожая на других. Это странно, я хотела заставить своих девочек кружить вокруг меня в вальсе, открыть им глаза, показать им их особенности, мне хотелось видеть в них только светлое, как это делает мама, а в итоге я предпочитаю Лолиту, и все остальные остаются сами по себе, ведь именно я – есть связующее звено, без меня их дружба упадет на дно, рассеется, растворится.

Странно, меня привлекают сумасшедшие люди, как прабабушка Эйва, вытворяющая еще те приключения, мне нужны натуры, лишенные спокойствия, те, в коих харизма бьет ключом, как у моей бабушки Авроры. Да, лучше быть белой вороной, лучше иметь гадкую репутацию в городе, но плавать на своей волне, вопреки своему миру.

Я обещаю себе, что к 17-ти годам меня будут все ненавидеть, но беспредельно уважать, я буду интересной, выше, я буду настоящей, самой собой. Клянусь, что изменюсь, что найду себя, свою отличительную особенность. Сейчас мои хроники лишены цвета, но это только пока. Я наконец свободна от всех, от всего мира. Боже, как я счастлива в одиночестве!

Но я требую цвета! Что я говорю? Я и есть сам цвет»

Что видим мы и что видят в нас есть только сон и сон внутри другого сна

Эдгар Аллан По

Ты просто шла по узенькой тропе, а я не смог оторвать глаз. Мне казалось, что ты замечаешь вокруг все: как изящно летит потухший давно лист; как взмывает в небо уставший голубь, а ты чувствуешь его дыхание; как ложится красивый блик на чье-то окно, или как замирает пес, перебегающий улицу; и даже почти неуловимый запах хлеба, который проехал несколько минут назад в машине, не оставался в неведении для тебя; ты замечала грусть в глазах кошки, сидящей за той стороной стекла на седьмом этаже, ты разделяла ее одиночество. Все это и еще сотни мелочей природы, да и не только, недоступных для других (другие не находят это красивым), ты замечала в один миг, в один твой шаг, едва бросив взгляд.

В тот момент ты останавливала время. Ты замечала все на свете, кроме самого жалкого и ничтожного. Их, людей.

Мне кажется, это был весомый повод влюбиться.

– Мне в крафт звезды, per favore, – басом раздался голос Стефано.

– Но сэр, на горе Парнас крафт растворяется, – тут же подхватил эту спонтанную игру Джасмин.

– Но не звезды: они улетят к небу, чтобы плыть над каждым из нас, повторяя наши траектории, пути, а мы, глупые, хватаем их за хвосты и оборачиваем в слова, а кому не в мочь, тот разглядывает пыль на ладонях своих. Вот она, участь поэтов и художников: подчинять себе сами звезды, владеть ими, взлетать, переплетаясь с ними воедино, и… – Стефано на какое-то время замолчал, затем грустно продолжил, – и падать, навсегда обреченные на печаль.

Прошло пять лет, как между Джасмином и Стефаном выросло самое крепкое понятие дружбы. Они, как и прежде, жили в доме Стефано, и творили. Первый писал на заказ богатым людям картины, а также создавал эскизы молодым светским особам для пошива нарядов, второй работал в издательстве художественных произведений.