С Селестиной Витторио действительно был другим, он не притворялся, не выдавал глупые шутки и высказывания, которые обычно преподносил публике для своих личных целей. Селестина не была его целью, и поэтому стараться принимать себя за иного, за более глубокое, чем он являлся, ему не требовалось. И девушка содрогалась от перехватывания его случайно взгляда, от легкого небрежного касания, от едва ощутимого ветерка, исходящего от движений Витторио. Да, она влюбилась, подобно маленькой дурочке, в свой собственный образ, в свои ожидания и даже веру в то, что с ней он иной по той причине, что она ему ближе остальных, что она ему тоже нравиться. Но неужели и в Селестине было что-то спрятанное для него, раз с ней он нисколько не притворялся? Разве никто более во всей Бьелле не имеет таланта так мастерски оголять естественность в других, вырезать из жалкого куска деревяшки чудесную фигурку? Неужели Витторио и есть та уникальная струна арфы, которую никто не способен правильно настроить? Ошибка ли это или должен прийти человек в его жизнь, единственный способный это сделать? Конечно, Селестине хотелось видеть в этой роли себя, ибо только она в этом неподчинении, несгибаемости под общий мир имела талант не только видеть в людях все самое прекрасное, подобно матери, но и жить этим, всей душой утопая в своем собственном построенном мире, отрицающем все остальные и саму реальность. Только Селеста могла обратить всю простоту, пыль и даже грязь в чистейшую светлую сферу, от которой разрастались бы цветы и доносилось благовоние. Оголить душу могут только художники и писатели, все остальные или производные им или способы достижения успеха.
– Витторио, я так сказала матери, чтобы она успокоилась. Не стоит меня провожать, я сама смогу дойти, – они прошли мимо развилки их путей, ведущей к ее дому и к его.
– Прекрати. Я проведу, – ответил он.
До чего же он благороден, подумала Селестина. Ей было немного дурно от того, что она буквально сама напросилась на этот поступок, но она старалась не забивать голову подобной чепухой, пока они бредут по бесшумным улицам ночной и даже немного привлекательной Бьеллы.
– Чего ты более всего страшишься в жизни? – спросила она.
– Не знаю, что и ответить, – после некоторого молчания ответил Витторио.
И почему же ты невольно создаешь повсюду проблемы и тупики? – мелькнула мысль в ее голове.
– Например, я до смерти боюсь насекомых, жуков, всех кроме пауков, остальные все мне противны, – заметила Селестина.
– Не думал, что ты спрашиваешь так буквально. Больше всего я боюсь смерти близких.
Еще никогда в жизни девушка не чувствовала себя такой идиоткой. Для нее этот ответ был удостоен Оскара, она его непременно запомнила, как и глупый свой к вечному стыду. Как она могла выставить себя полной дурой перед парнем своей мечты, и что может быть хуже?
Еще какое-то время они двигались молча. Селестина повела его кратчайшей безлюдной темной дорогой, лишенной всех ночных фонарей, недалеко от старого кладбища, где нужно было преодолевать проход под железнодорожным мостом, кишащем огромными грязными трубами, грязью и наверняка какими-то тварями. Но девушку это мало волновало, она знала, что парень купается в той же воде, что и она, что его мысли подобны ее, а восприятие и вовсе идентично. Они были сделаны из одного теста, и я не посмею с этим спорить.
– Что это за огоньки над городом? – она указала рукой на возвышающийся холм, отмеченный яркими звездочками.
– Которые? – Витторио стал озираться по сторонам: так глубоко въедались его мысли в голову, что он забыл, где находится.
– Висячие в воздухе.
– Нет, они располагаются на высоких вышках, а те вырастают из верхушек холмов. предназначены они для того, чтобы летательные аппараты ориентировались, где предел их территории, а где земли.
Селестина была поражена осведомленностью парня, а ведь он всего на год старше ее, да и вообще мальчишки всегда отстают в развитии от девчонок. Он плевал на учебу, забрасывал уроки, учился, наверняка, с тройками, а наша сероглазая дева приносила домой одни пятерки: и все же ее отвлекало это, ей нравилось познавать что-то самой.
Так и Витторио она никогда не находила умным человеком, ведь он нес чушь при других, показывая не самого себя. Селестина видела его насквозь, и ей порой было стыдно по-испански за него, ведь он много умнее и интереснее. Она не понимала, как он вообще может водиться в этих кругах, в низах, таких серых, не предназначенных для него. И то что он игнорирует учебу ничего не значит. Ничего, однажды придет время, и она тоже так отчаянно бросит учебу, потому что и без того будет выше, ибо самые мудрые знания уже давно поселены в ее русой головке, а все остальное придет со временем.
Ей снова позвонила мама, узнать все ли в порядке. Услышав приятный голосок дочери, Габриэль улыбнулась, предвкушая что-то романтичное и полностью доверилась обещаниям Селестины вернуться совсем скоро. Она даже не сказала мужу, что их дочь вышла на прогулку с друзьями, ведь отлично понимала всю его строгость и всю беззаботность и чувственность юных, ибо когда-то сама прогуливалась с тонной мальчишек по этим же улочкам, под теми же звездами. Габриэль была первой красавицей в городе, а ее кудри – ее визитной карточкой, те самые, которые частично перешли к ее дочери.
Селестина впервые позволила парню провести ее до самого подъезда, причем ее настоящего, а не как это она обычно проделывала с другими кандидатами, добираясь до одного дома, входя в парадную и выходя с другого двора.
– Здесь я и живу. Пришли, – она опустила в черную землю глаза.
– Хорошо, – просто ответил он.
– Большое спасибо тебе за то, что провел. Правда, не стоило. Извини, что так вышло…
– Селестина, все нормально, – Витторио как-то странно посмотрел на девушку, будто чего-то ища в ней, слегка прищурившись, а ведь света поблизости и не видать.
Девушка отвела взгляд на свои окна, уже давно темные, намекающие, что внутри все давно спят. Как жаль, а ей даже хотелось посидеть немного с мамой, пусть, и в молчании, но осознавая, что Габриэль чувствует, как колышется все внутри ее дочери. Ей это было почти необходимо, а на утро никогда уже не вернуть ту магию ночи.
– Что ж, – мешкая после минутного уже невыносимого молчания, произнесла решительно Селестина, – пока.
– Иди ко мне.
Витторио тут же подошел вплотную к девушке, притянул ее к себе и породному обнял. На тот момент это было теплее и слаще любого поцелуя, страстного прикосновения. Это было настоящей фантастикой. Она чувствовала запах его тела, парфюма, распыленного на его фланелевой клетчатой красной рубашке, в которую она была в тайне влюблена столь сильно, что через год купила себе такую же. Нет, счастье все-таки есть, сами звезды сошли с небес. так вот, что значит, когда весь мир уходит из-под ног, вот, какого ощутить кипяток внутри себя. И пусть это единственное, чем мог с ней поделиться Витторио, ведь она и о таком не могла мечтать, это оказалось таким светлым и страстно-жгучим до боли.
А боль только и показывалась из-за угла, внушая ни в коем случае не забывать о ее вечном присутствии. Селестина плакала в подушку по ночам, вырывала на себе волосы, спала на полу в агонии, обнимая плюшевого медведя, и все из неудовлетворенной влюбленности к Витторио. Или к Оскару? Она уже сама не понимала, кого и что именно хочет видеть рядом с собой. Девушка уже не могла себя контролировать, свой характер и тем более эмоции, она срывалась на друзей, играла с ними, как с марионетками, ходила по лезвию ножа, непрерывно ссорилась с отцом и братом, и на самих зачинщиков сих чувств. Ее желанием было по щелчку отключать все чувства эмоции, ее мукой было одно лишь самовнушение.
– Девочки, я начинаю забывать Оскара, но чувствую, как случайная встреча, слово или даже взгляд заставит пересмотреть это решение, поднимет весь мой пыл заново, и я снова буду обреченной на страдания по нему, – чуть напоказ заявляла девушка подругам, чтобы отвлечь их от другого субъекта, не менее важного, Витторио.
