Шесть недель назад.

Ужасный запах вырывает меня из беспокойного, наполненного сновидениями сна. Не гнили — отвратительного мяса. Щедро замаринованного в уксусе. Боже, пожалуйста, не дай Эш снова готовить эту корейскую квашеную капусту. Джесси ест это, но не я. Особенно когда уже пять дней болею гриппом, за четыре дня не ела ничего гуще картофельного пюре и испытываю искушение просто отрубить себе голову по самую шею, чтобы слизь быстрее вытекла.

Приоткрываю один глаз. И вижу знакомые пятнистые обои — то, что когда-то было белыми и желтыми маргаритками. Абсолютно не в моем вкусе, но я никогда не бываю дома достаточно долго, чтобы меня это волновало. До недавнего времени — нет.

Моя голова кажется мертвым грузом, когда я переворачиваюсь на другой бок. На прикроватном столике стоит свежий стакан апельсинового сока — вернее, в роли столика выступает старый ящик из-под апельсинов. Мне нравится его простота. Рядом с соком стоит полупустая коробка из-под салфеток. Я тянусь к одной из них и тяну. Проклятая штука зацепилась, и вся коробка полетела на пол.

— Черт, — хриплю я.

Подползаю ближе к краю кровати и заглядываю вниз. Коробка упала довольно далеко, слишком далеко, чтобы дотянуться. У меня из носа начинает капать. Мне нужны салфетки. Я просто не могу заставить свое мертвое тело встать и забрать их. Разочарование заставляет меня зарычать, от чего глубоко в моей больной груди появляются хрипы. Последовавший за этим кашель сотрясает все тело и оставляет горло ободраным, саднящим.

Просто убейте меня.

Передо мной болтается салфетка. Я смотрю на руку, которая ее держит, затем скольжу вверх, пока не наталкиваюсь затуманенным взглядом на лицо Вайята.

— Ты уронила, — говорит он.

Я ворчу, беру салфетку и высмаркиваюсь. Достаточно сильно, что у меня закружилась голова. Я откидываюсь на подушку, выронив использованную салфетку. Закрываю глаза, желая, чтобы комната перестала вращаться. Не могу спать, когда она так крутится.

Матрас погибается. Прохладная рука прижимается к моему вспотевшему лбу. Как хорошо.

— Эш говорит ты не ешь весь день.

— Болею.

— Тебе нужно есть, Эви.

— Нет.

— Если не будешь есть, то попадешь в больницу.

Я резко открываю глаза. Ненавижу больницу. Презираю ее. Предпочитаю зашивать свои собственные раны, обычно так и делаю. Вайят держит на ладони две красные таблетки. Я смотрю на них. Еще лекарства. Таблетки тоже ненавижу, и он это знает. Он снова давит, как давил на меня весь месяц. Вообще-то, всю весну было тяжелее, чем обычно.

Однажды спросила Джесси, не сделала ли я чего-нибудь такого, что разозлило бы Вайята, но Джесси сказал, что он так не думает. У Вайята просто такое настроение. Месячный мужской ПМС, наверное.

Если из-за этих красных таблеток моя голова перестанет напоминать шар для боулинга, я прощу ему его плохое настроение. Открываю рот. Вайят засовывает таблетки внутрь, затем держит сок, пока я делаю глоток, достаточный, чтобы проглотить таблетки. Сок обжигает горло и холодит желудок. Плюхаюсь на подушку и закрываю глаза, надеясь, что он доволен.

— Эш готовит желе, — говорит он, вытирая мне лоб салфеткой. — Ты его съешь.

— Гадость.

— Это вишня.

— Омерзительно.

— Эви, я серьезно. Поешь, или я отвезу тебя в больницу.

Приоткрываю один глаз. Смотрю на него из-под ресниц. Его губы плотно сжаты. Я знаю этот взгляд. Он абсолютно серьезен. И у меня нет сил бороться с ним. — Ладно.

Теперь, когда он выиграл эту битву, я ожидаю, что Вайят уйдет. Он остается.

Пережидает еще один приступ кашля. Протягивает мне салфетку за салфеткой, пока я не убеждаюсь, что моя голова больше не может выдыхать сопли, не выворачиваясь наизнанку. Он держит таз, пока я выплевываю половину желе, которое мне приходится есть. Я проклинаю его, потому что он такой заботливый и продолжает болтать о всякой ерунде.

Еще сок и желатин, несколько соленых крекеров и много монологов позже, моя лихорадка прекращается где-то ночью. Вайят остается со мной, держа меня за руку и всегда имея наготове салфетку. Постоянное, успокаивающее присутствие.

Когда я просыпаюсь на следующее утро, его уже нет.

Смотрю на выцветшие обои, теперь способная соображать, и думаю, не приснился ли он мне. После четырех лет и десятков травм он впервые сидит у моей постели. Во время гриппа — когда нет никого риска для моей жизни. Это кажется глупым, и все же это так.

Что-то изменилось, и я не могу этого понять. Так что я просто проигнорирую это. Притворюсь, что этого никогда не было. Притворюсь, что ничего не изменилось.

Хотя мы оба знаем, что что-то произошло.

Позже…

Я была в огне. Каждый дюйм моего тела болел и горел: спина и плечи, лежащие на чем-то мягком, лицо, ласкаемое внешней силой, ноги, окруженные поддержкой. Ничто не осталось нетронутым. Даже мои внутренности болели, как будто их вынули, хорошенько размяли, а потом бросили обратно.

Боль означала, что я не умерла. Просто ее слишком много, чтобы справиться, поэтому я дрейфовала. Вверх и вниз по волнам сильнейшей боли и зуда, взлетов и падений, которые несли меня туда и обратно от сна к почти бодрствованию. Мне казалось, что я слышу голоса, чувствую запахи, чувствую прикосновения к своей коже. Я несколько раз пытался заговорить и, вероятно, только хмыкала. Язык распух, горло пересохло и саднило.

Нет, находиться в забытьи приятнее.

А потом непреодолимая потребность в рвоте заставила меня проснуться. Вся верхняя часть моего тела скрутилась на бок, и меня вырвало во что-то мягкое. Пушистое. Одеяло. Что-то теплое коснулось моего лица и плеча. Неразборчивые слова, произнесенные мягким голосом.

Дикая боль прострелила мои ноги. Я напряглась, стараясь не двигаться, когда всхлипы перешли в тихие рыданиях. Горячие слезы обожгли мне глаза; я крепко зажмурилась от неконтролируемой слабости. Под весом прогнулось мягкое одеяло… нет, матрас.

Я извивалась в клубке рук, одеял, криков и боли. Мои ноги от внезапного движения прошило болью — яростной и ослепляющей. Кто-то схватил меня за запястья, чтобы я перестала молотить руками. Я с трудом заставила себя разлепить веки, даже когда голос стал более ясным.

— Эви, это я. Успокойся, пожалуйста.

На фоне бледной стены вырисовывалась неясная фигура. Я несколько раз моргнула. Голос, успокаивающий и мягкий, что-то объяснял, но мой затуманенный мозг никак не мог сосредоточиться. Мое бешено колотящееся сердце успокоилось, но тут же снова ускорилось. На этот раз не от страха.

— Ты в безопасности, — проговорил Вайят.

Я уставилась на него, не совсем веря в это, даже когда мой взгляд полностью сфокусировался. Вайят сидел на кровати рядом со мной, обхватив руками мои запястья, его черные глаза были полны беспокойства. Меня захлестнул шквал эмоций: радость, удивление, смятение и, самое главное, абсолютное облегчение.

Он ослабил хватку, и я упала ему на грудь, обвив руками его талию. Я вдыхала его запах, чувствовала его тепло на своей щеке. Он действительно был там, обняв меня, положил подбородок мне на макушку. Я держалась изо всех сил, сообщая прикосновением то, с чем, казалось, не могла справиться словами. Затем через облегчение снова пришла боль, раскаленная добела и раздражающе зудящая. Я застонала, оттолкнулась и откинулась на взбитую подушку.

— Полегче, Эви. Твои ноги все еще заживают.

Зажмурилась и сделала несколько глубоких вдохов. Мне казалось, что мой желудок вывернуло наизнанку, но вряд ли в ближайшее время меня снова стошнит. Я осознавала и другие вещи: мягкий шорох воды в трубах, слабый запах кондиционера для белья на чистых простынях, отсутствие чего-либо, напоминающего горящую фабрику или микроавтобус «Фольксваген».

— Где? — прохрипела я.

— Ты не поверишь, если я тебе скажу.

Приоткрыла одно веко. Он провел костяшками пальцев по моей щеке. Я машинально наклонилась к нему, удивляясь, что он вообще здесь. Немного бледный, но в остальном здоровый для человека, недавно перенесшего операцию. Многое произошло, и мне хотелось знать подробности.