Следующие два дня я запомнила с трудом. Постоянные прыжки порталами, раненные наги, размещенные по долинам, разговоры. Впрочем, меня уже ждали, связь, какая-никакая, но между нагами была. Принятие присяги и перемещение нагов в замок.

Хранитель открыл под госпитали казармы и дома, где раньше располагались слуги. А слугами у Лангранов были не только люди, но и наги, те самые бурые. Сам замок, кроме большого холла и зала, больше никуда не пускал. Кельт не собирался особенно увлекаться гостеприимством. Как сказал сам Хранитель, " а в сокровищнице им не постелить"?

Сюда же, в помощь нашим знахаркам, переместили и женщин, что про тем или иным причинам, оказались среди нагов на территории Лангранов.

Последним пунктом моего назначения стало расположение основных сил нагов. Оказалась я там, уже поздней ночью. Часть нагов выдвинулась в соседнее ущелье, где были замечены отряды орденцев. Измотанная за последние дни, я уснула прямо у костра, уткнувшись головой в подаренный нагами в одной из долин боевой шлем, украшенный объемной резьбой. Почему то мне эти украшения напоминали рога горных баранов. Проснулась я только на рассвете, ощутив непонятное волнение.

И только открыла глаза, как потерялась в бушующем синем пламени.

Интерлюдия.

Она здесь. Словно древком под дых получил. Каждый глоток воздуха прокатывается по горлу с болью, обдирая глотку в кровь.

Увидеть! Издалека, прячась в тени. Подкрасться, как последний вор в подворотне. Воспользоваться тем, что она ещё спит, что не узнает никогда и не вспомнит. Принятые ею мужья отступили. Знают ли, поняли? Или просто видят, что я обезумел. Каждый миг на грани, путаю реальность со сном. Иначе, как объяснить, что дважды чувствовал её рядом. Ту, чье имя запеклось кровавой пеной на губах в последнем крике. Ту, о ком каждый сон, граничащий с бредом. Ту, от одной мысли о которой, тело сводит судорогой запретных желаний.

Схватить, обвить, сжать в кольцах до хруста, до вскрика. Каждой чешуйкой прочувствовать нежную кожу. Обманщица. Прятала себя, скрывала, не позволила увидеть себя настоящую. И покорила. Аж клыки ломит от ноющей боли! Впиться, прорвать эту тонкую бледную кожу, почувствовать ток её крови всем существом. Чтобы поняла, чтобы почувствовала, чтобы всё про меня узнала каждый вздох, чтобы со мной разделила. Каждый глоток воздуха, каждый толчок крови по жилам.

Маленькая, хрупкая, нежная. Но такая сильная! Горящая, горячая, обжигающая. Мне хотя бы искру её тепла! Хоть вот так, тайком, пока спит. Пока не видит, пока не знает, что осмелился приблизиться, рассматриваю, любуюсь. Хмелею от её запаха, пьянею от того, что она так близко. Все равно, что небесную звезду на собственных ладонях увидеть.

Над телом ладонью провожу, прикоснуться боюсь. Никогда и ничего не боялся. А тут, трясусь весь, дрожь по позвоночнику бежит, кипятком кожу ошпаривает. Чувствую, как воздух рядом с ней искрит.

Ты только спи, моя единственная! Спокойно и крепко. Дай мне ещё хоть пару минут просто рядом побыть, обо всем позабыв. Просто представив, что ты так сладко спишь, потому что знаешь, я рядом. Придумать, что ты знаешь, кто стережет твой покой, и самому в это поверить.

Наклонился и словно слепой в темноте, вожу мордой над разметавшимися во все волосами. Опутал бы, укутал собой, ни одного клочка кожи не оставил бы наружу. Украл бы, спрятал, всю осыпал бы поцелуями. Не для неё всё это! Походы, война, ночёвки на земле у костра.

Я бы её уложил на самый нежный шёлк, осыпал лепестками самых красивых цветов, не позволил бы земли касаться.

Нельзя, нельзя, нельзя! Нельзя, чтобы твое сердце знало о грязи, которой полно в этом мире, в жизни, в душах, в мыслях! Ради своего сокровища нужно лезть на самые высокие скалы, чтобы твоя собственная грязь и мерзость никогда не коснулась единственного светлого, что осталось в твоей судьбе. Все планы глупость, все риски неоправданны. Даже не жизнью своей рискуешь, а чем-то немыслимо большим, что и вообразить себе трудно.

Из под плаща показалась миниатюрная, словно вырезанная из ценного белого аргата, ступня. Глупышка, замёрзнешь же! Прижался к ножке кончиком хвоста. И замер. Не дайте боги, разбужу!

А самого бьёт огненной судорогой от кончика хвоста до затылка! Всю свою оставшуюся жизнь отдал бы до мгновения, лишь бы прижаться сейчас к её ножке щекой, смотреть в глаза, цвета самой ласковой тьмы и слушать её голос. Я так мало хочу и так много. За бесценок все сокровища разом…

Кто ж мне позволит!? Да, я сам себе не позволю. Приблизиться, напомнить… Раньше надо было. Но я же не знал, не понимал. Но кому интересны жалкие, трусливые оправдания. Даже мне мерзко их слушать. Самому от себя противно. Для меня мой свет уже погас.

Осторожно отодвигаю хвост, чтобы исчезнуть, раствориться среди других. Но меня останавливает вербер. Гар и Сид уже растянули походные одеяла рядом с лежанкой Марины, Раф только приполз, но оторваться от любования женой не может, даже ради того, чтобы поприветствовать брата.

— Куда собрался? Ложимся. Только девочку не потревожьте. — Что он несёт? Спятил? Последние мозги отбил? Отрицательно мотнул головой и попытался уползти.

— Хорош выкабениваться, ты, с печальным образом! — Медведь взъярился непонятно от чего. — Сейчас, все ложимся, и спим. И чтобы жене было тепло, спокойно и уютно. Утром мы с тобой идём смотреть что здесь и как, Гар и Сид готовят воду и завтрак, а Раф стережёт жену, пока не проснется. И только разбуди мне жену раньше времени своими метаниями и выкрутасами. Ей и так достается, не каждый правитель вывезет, чтоб ещё самцовые самокопания наблюдать! Лег, я сказал, пока я тебя не вырубил!

Дурной медведь! Не знаю, что ему ударило в голову, но я искренне ему благодарен, за этот украденный кусочек счастья. Моего незаслуженного счастья!

Мое утро началось с яблок. С самых настоящих яблок. Как я по ним соскучилась! А ещё я соскучилась по тому, кто запомнил о моей любви именно к яблокам.

— Марина…

— Спасибо! И за яблоки. И за сад. — Он улыбался, светло и радостно.

Словно не пережил за недолгое время расставания половину кругов ада. Я не удержалась и протянула вперёд руку, думала, возьмёт, сожмет в ладонях. А он прижался щекой, накрывая мои пальцы сверху и прикрывая глаза. Застывая, только нервно раздувающиеся ноздри и часто вздымающаяся грудь, выдавали насколько тяжело ему держать себя в руках. Второй рукой запуталась в коротких выгоревших волосах.

— Обрезал?

— Мешали. — Отмахнулся наг.

Замирая, когда мои пальцы побежали по всем шрамам, которых было огромное количество, на ещё недавно ровной коже. Куда пропал домашний мальчик, вечно находящийся в тени брата и лучшего друга?

— Я смешон, да? — Такой бесхитростный, открытый. — Не знаю, как себя вести. И молчать нелепо. И сказать страшно.

— Нет, не смешной. А вести… Когда я не знаю, как себя вести, я перестаю думать, как надо сделать и делаю, как хочу. — Зря я это сказала.

Потому что уже в следующую минуту, я оказалась лежащей среди опутавших меня колец нага. А сам Раф, крепко прижимая меня к себе, несколько раз перевернулся. И совершил самое подлое нападение. Начав щекотать бока и кусать шею одновременно. Я отбивалась и выворачивалась, как могла. Но добилась только того, что смогла немного приподняться, опираясь ему на грудь.

Под ладонью я ощутила переплетение шрамов. Вся весёлость разом пропала. Я обвела конторы собственного герба, запечатлённые ожогом.

— Зачем? — Просто я понимала, какая это боль, и никакой гордости или удовольствия от этого, я не получала.

— Просто, что бы хоть так считаться твоим. Мне, правда, все равно кем. С того момента, когда я рассказывал легенду о верности жены погибшему супругу дерзкой девчонке, восхитившейся красотой цветов, и не разрешившей нарвать для себя букет, я не представляю своей жизни, в которой не было бы тебя. — Раф, заправил мне за ухо выбившуюся из косы прядь.