– Тебя выгонят, – Марсо показала Эдду язык. – «Подайте бывшему члену Государственной Думы».

Эдд обиделся.

– Еще неизвестно, кто будет побираться. Я или их государство. Сначала они все разворуют, потом доедят последних коров и… голой жопой об забор! Будут выпрашивать подачки у Европы.

– Пророк хренов! Недаром говорят: тот, кто неудачен в политике, становится предсказателем. Мне нужны не слова, а поступки.

– Пусть будут поступки. Итак, когда наступит завтра, я… что?

– Когда наступит завтра, то вместо заявки на рекорд Гиннесса ты подашь прошение о политическом убежище.

– Где?

– Где угодно! Мне все равно. Везде, где можно жить, можно жить хорошо. Это твои слова.

Эдд воздел руки к небу.

– О боже! И где же я могу просить политического убежища? В тех странах, которые подталкивают Союз к развалу? Там я персона non gratа. Могу предложить Ботсвану, Новую Гвинею. Остров Занзибар.

– Поехали в Россию. Там мне будет не так стыдно бедствовать.

Эдд разозлился:

– Хватит плести ерунду. Бедствовать она собралась. Дура! Россия жестокая страна, там нечего делать с твоей наивной надеждой на судьбу. В два счета окажешься в дерьме.

– Значит, так ты любишь Россию. Так какого же черта ты ее здесь защищаешь?

– Любишь – не любишь… Причем тут это? Любовь к России может быть только отвлеченным чувством. К ней надо относиться как к спившейся матери.

– Я уже ничего не понимаю, – в голосе Марсо прозвучала полная безнадежность. – Дай воды! – она закрыла лицо ладонями. – Какой-то театр абсурда. Заколдованный круг. Все начинается с вешалки, и… ею же заканчивается.

Эдд вынул из кармана бутылку воды и протянул жене.

– Ты хочешь сказать, что действие переносится в гардероб?

– Да, в гардероб. На сцену лучше не выходить, там теперь можно погибнуть всерьез. Но и в гардеробе нет спасения. Вешалки превращаются… в виселицы.

Эдд озабоченно посмотрел на жену:

– Ты действительно не в себе. Это один из кошмаров Кафки.

– Никакого не Кафки, – Марсо остановилась и заревела. – Это мои собственные страхи! То, что ты делаешь со своей жизнью, – это такая… такая глупость, – слезы струйками лились у нее по щекам, глаза покраснели и сузились. – Латыши требуют независимости. Ветер им в паруса. Пусть отваливают. А живущие здесь Ваньки и Дуньки хотят на их плечах въехать в Европу. Для этого им надо чуть-чуть прогнуться перед латышами. Только и всего. Но ты, как всегда… – Марсо вся напряглась: – Тебя предадут! Знаешь ты кто? Ты блаженный Ешуа и придурковатый Донкихот в одном лице.

Она отвернулась, закрывая лицо рукой, и бутылка воды полетела в снег.

– Ты считаешь меня дурой, которая не понимает, что происходит. Я все понимаю, и даже лучше тебя. У меня какая-никакая интуиция.

Эдд подобрал бутылку и со злостью кинул в мусорную корзину.

– Кое в чем ты, конечно, права. Дунька просится в Европу. И хочет ажурные трусы. Но, она же не виновата, что Дунька.

– Все, не хочу тебя больше слушать. Но имей в виду, мы уедем или ты будешь меня хоронить.

Эдд решил не отвечать. Драматургия его семейной жизни уже давно превратилась в мыльную оперу, с постоянными истериками главной героини. И он к этому привык.

Может быть, действительно уехать? Но куда? Он любил Север, с его мыльным небом и теми редкими днями, когда солнце зажигает окна домов холодным огнем. Снег, свежий морозный воздух, косо летящие снежинки, обжигающие лицо. Забраться бы куда-нибудь в Лапландию. Холодный северный мир. Сердитые волны, серые скалы. А может, все-таки Россия? Залезть в одну из складок этой огромной медвежьей шкуры и затаиться. Марсо права, на фоне российской жизни легко казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Но есть еще Юг, Австралия. Согласно старому, но еще действующему закону, тот, кто доплывает до австралийского берега со стороны океана, сразу же получает гражданство этой страны. Он представил, что ветреное небо у него над головой скрывает безоблачную голубизну, а склонившиеся над каналом заснеженные ветки плакучей ивы – это цветущие гроздья белой акации. В уме всплыли строчки забытого стихотворения: «А где-то в далеких портах вода розовеет в лучах заходящего солнца, и ветры гуляют в песках…»

Может, его место вообще не здесь, на земле, а где-нибудь на другой окраине Млечного Пути. Или за туманностью Андромеды…

Они подошли к своему дому. Темная громада старого здания с двумя арками по бокам напоминала старинную крепость. Входная дверь висела на одной петле. Тусклая лампочка над ней создавала синеватый полумрак. На лестничной клетке пахло кошками.

Поднимаясь по лестнице, Марсо сморщила нос и устало сказала:

– Ты хочешь, чтобы этот запах преследовал нас всю жизнь.

– Для того, чтобы отремонтировать лестничную клетку, необязательно разрушать страну.

– Похоже, что обязательно.

Радости от возвращения не было.

Виктор подумал, что в мире нет ничего более тоскливого, чем безмолвие старого питерского двора в зимний февральский вечер.

Падал снег, расчерчивая черное небо чистыми, белыми линиями.

Он задрал голову и подставил лицо падающим сверху снежинкам. Светящиеся окна этажей уходили вверх, словно огоньки святого Эльма на мачтах призрачных кораблей. Еще выше, в темном квадрате неба, медленно кружила чайка.

Мимо него, разбрасывая мокрый снег, проехала машина. Свет фар заскользил по квадрату двора, создавая на стенах домов прохладные косые тени, открывая ему что-то очень знакомое и только свое.

Внезапно со стороны улицы раздалась автоматная очередь.

Потом вторая. Пули со знакомым Виктору тошнотворным визгом зарикошетили от стен. Пригнувшись, он вернулся в подворотню и встал за небольшим выступом.

Недалеко от него, на другой стороне улицы, стояла машина. От нее безмятежно шли два человека, вооруженные короткими автоматами. В только что выехавшей со двора машине сидели три неподвижные фигуры. Раздались контрольные выстрелы.

Стоящая на другой стороне улицы машина резко развернулась и, подобрав людей с автоматами, скрылась за поворотом.

На то, что осталось, медленно ложился снег.

Виктор пошел обратно к дому. За скрипучей дверью подъезда было темно. Он пошарил по стене и, найдя выключатель, зажег свет. Голая электрическая лампочка осветила обветшалую желтизну стен и облупившийся свод. Тянуло холодом и безразличием.

Несколько минут он постоял на лестничной площадке, вдыхая пыльную тишину. Потом быстро взбежал по лестнице на последний этаж и открыл дверь своей квартиры.

Это была однокомнатная квартира под самой крышей, плохо прогреваемая центральным отоплением, поэтому в углу стояла небольшая железная печка с трубой, воткнутой в старый дымоход.

Не снимая ботинок и пальто, он прошел на кухню и бросил на стол коричневый пакет. Из него вывалились курица гриль, пакетики с кетчупом, куски ржаного хлеба и бутылка водки.

Из кухни двери вели в единственную комнату. Темно-зеленая тахта, накрытая старым клетчатым одеялом, стол, придвинутый к стене, стул, недопитая бутылка виски и батарея винных бутылок на журнальным столике, кресло в форме ракушки, прижившееся в квартире еще в 60-х, пепельница на подоконнике с двумя смятыми окурками, книги на полу возле шкафа вперемешку с одеждой и скомканными простынями. Все было покрыто толстым слоем пыли.

Из окна открывался вид на серые крыши, царство водосточных труб и телевизионных антенн.

Первым делом Виктор разжег огонь в печке. Потом разгрузил кресло от книг и уселся с едой возле телевизора.

На Первом канале вещал Горбачев, пародируя ленинские надежды на торжество идей коммунизма. На Втором несколько молодых парней ерничали обо всем, что приходило им в голову. Потом пошли картинки. Ликующие толпы, листовки, летящие на мостовую, народные трибуны, похожие на городских сумасшедших. Время от времени камера выхватывала из толпы тупо-восторженные лица.