В перерыве он качался на стуле и смотрел в окно. Голые черные ветви деревьев жестикулировали на ветру, как пьяные попрошайки. Было грустно. Отношение к нему студентов значило для него намного больше, чем он готов был признать.

Думая о своем, он не заметил, как в аудиторию тихо зашел заведующий кафедрой. «Только что собрали ученый совет, – сказал он, – будут решать, что с тобой делать». И, столкнувшись с равнодушным взглядом, добавил: «Это твоя жизнь… Как задумал, так и действуй. Запрет на профессию – это своего рода орден за заслуги перед отечеством».

После перерыва в дверях появился декан. За ним маячила фигура заведующего учебной частью. Оба кесаря взобрались на задний ряд, им уступили место, и они сели. Видимо, совет университета только что внес его в проскрипционные списки.

Тем не менее вторая часть лекции вполне удалась.

 «Поведение общественных систем непредсказуемо в принципе. То и дело возникают точки бифуркации. В таких точках небольшой толчок в заданном направлении может привести к изменениям библейского масштаба. Октябрь 17-го был точкой бифуркации для Российской империи. Большевики взяли власть голыми руками. Летом 18-го их не поддерживал никто, кроме латышских стрелков. Так что Россия тоже может предъявить нам счет. Стрелков было не больше тридцати тысяч, включая моего деда, – раздался смех, и он еле успокоил аудиторию. – Давайте продолжим. Так о чем мы? О том, что «mazs cinitis gaz lielu vezumu»[5]. По моим расчетам, точкой бифуркации для Советского Союза станет август–сентябрь 1991 года. Из Союза выйдут все союзные республики, и мы перестанем быть исключением. О нас просто забудут».

Называя конкретную дату, он рисковал. Все его предыдущие предсказания сбывались, как у Александра Дюма, – двадцать лет спустя. Еще студентом на одном из семинаров по философии он ляпнул, что Советский Союз бездарно развалится. Тогда его чуть было не выгнали из комсомола. Но сейчас он был почти уверен, что с прогнозом не промахнется.

В конце лекции у него на глаза навернулись слезы.

«Я хочу, чтобы вы понимали: институциональный выбор, который делает общество, не освобождает человека от его собственного выбора, – он сделал небольшую паузу, и озаренная люминесцентными лампами аудитория замерла. – Каждому из нас придется его сделать. Не смотрите на толпу. Смотрите поверх голов. Только тогда вы сможете увидеть дорогу. Желаю вам всем выдержки и терпения, здоровья и какой-нибудь веры».

Раздались аплодисменты.

Он постоял у доски, глядя на выходящих из аудитории студентов, пытаясь запечатлеть в памяти ощущение последней минуты.

Оба кесаря ждали за дверью. Он замедлил шаг, чтобы между ним и студентами образовался разрыв, и, проходя мимо декана, послал его по-русски на три буквы.

Вот так он вылетел из университета без всякой надежды быть кем-то подобранным. Кроме преподавательской зарплаты, у него не было других доходов.

Он мог издавать газету, составлять контракты, посредничать в сделках. Мог превратить в деньги скоротечную славу. Или провернуть одну единственную, но большую сделку, заработать и слинять.

За три месяца он создал консультационную фирму, заключил фиктивные договоры с несколькими государственными предприятиями и обналичил около полумиллиона дешевеющих рублей. Финансовой катастрофы не произошло. Она просто задержалась на время.

Эдд шел по правую руку от жены, постоянно срываясь с тротуара на проезжую часть. Надо было что-то сказать. Но что?

Марсо молчала. Временами она поднимала голову, чтобы бросить на мужа осуждающий взгляд.

Улица была совершенно пуста. Вместо снега пошел мелкий дождь, и огни города причудливо отражались на мокром асфальте. Угол одного из домов был залит сумрачно-зеленым светом аптечного киоска.

– Я никогда не думал, что вместе с историей повторяется и ее поэтический антураж, – Эдд сделал неопределенный жест рукой. – Помнишь, у Блока: «И повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь».

 Марсо посмотрела на него так, как будто только что очнулась от обморока. В ее глазах появилась осмысленность:

– Все, я больше так не могу. Объясни, что происходит.

– Мы уходим от погони. Огородами.

– Нет, я хочу понять, что происходит с тобой.

– Ничего такого не происходит, – Эдд успокаивающе положил ладонь жене на плечо, которую она тут же сбросила сердитым движением.

– И это все, что ты мне можешь сказать?

– А что ты хочешь услышать?

– Я хочу понять, почему ты создаешь из своей и моей жизни весь этот кошмар.

– Никакой это не кошмар. Все очень просто, – он на минуту задумался. – Когда кончается повседневность и начинается история, надо позаботиться о своей биографии. Я хочу быть участником конца всей прошлой жизни, а не его жертвой.

– Но ты будешь именно жертвой.

– Чушь! Я всю жизнь иду в противоположном направлении, но всегда в сторону выхода.

Марсо поджала губы.

– Того, кто знает, где выход, толпа затаптывает первым.

– Пойми же ты, наконец! – Эдд схватил жену за запястье и притянул к себе. – Плевал я на их довоенную республику. Это не моя страна.

– Тогда уедем! – Марсо оглянулась на оставшееся позади здание Дома офицеров. – Я тебе этого никогда не прощу.

Прошло несколько секунд, прежде чем он смог ответить, а потом не узнал собственного голоса.

– Нет, никуда я не уеду. Быть другим – это всегда риск. Но в эпоху перемен человек гибнет не потому, что отвергает толпу, а потому, что трусливо высовывается из толпы и издает слабый писк. Я буду открыто сопротивляться, даже если окажусь в одиночестве.

– Ты мне это серьезно говоришь!?

– Серьезно.

– Если тебе начинает казаться, что ты один нормален, то твое место в сумасшедшем доме.

– Или же наступает конец света. Вот уже и евреи цитируют Ницше. Ждать недолго.

– Латыши хотят независимости, а ты просто взъелся.

– Давай не будем ссориться, – Эдд пытался найти какие-то слова, чтобы закончить разговор. – Ты же знаешь, я не способен сидеть на кухне и скрежетать зубами как паршивый русский интеллигент.

– Нет, ты будешь сидеть на кухне как паршивый латышский интеллигент. Уж это я тебе обещаю.

Марсо нервно отдернула дочь от края тротуара. До сих пор она жила с убеждением, что если произойдет что-либо плохое, то только не с ними. Эдд постоянно во что-то ввязывался и всегда на стороне проигравших. До сих пор это было неопасно. Марсо серьезно считала, что по жизни их ведет некое провидение. Но теперь она по-настоящему испугалась.

Эдд обнял Марсо за плечи и чмокнул ее в щеку.

– Все будет в порядке, обещаю.

– Если бы я только знала … – Марсо подавила вздох. – Ладно.

– Что ладно?

– Наверно, я была не в себе, когда выходила за тебя замуж, – ее взгляд опять стал отсутствующим. – По правде говоря, я никогда не была так одинока, как сейчас. Хотя, что я говорю! Через десять лет любой брак теряет иллюзии.

– Сама виновата. Последнее время ты видишь во мне лишь то, что не в твою пользу. И погрязла в мистике. Все эти твои попытки оберечь нас от несчастья, стуча по дереву, эти твои излюбленные числа… Ты дошла до того, что ищешь знамение во всякой ерунде, – Эдд смахнул мокрый снег с лавочки у троллейбусной остановки, слепил снежок и кинул его в дерево. – Видишь, попал, значит, все будет хорошо!

– Издеваешься?

– Нет! – Эдд снял перчатки и ударил ими по столбу, чтобы стряхнуть налипший снег.

Марсо обреченно махнула рукой, а затем произнесла небрежным тоном:

– Не бросайся мной. Чтобы безобразничать вне дома, надо иметь прочные тылы.

– Ты даже не представляешь, как нужна мне, – Эдд опять притянул жену к себе и почувствовал, что она дрожит.

– Националы уморят нас голодом. Первая же финансовая проверка твоей конторы закончится банкротством. На что мы будем жить?

– Нас будет кормить само Латвийское государство. Я с гарантией прохожу в парламент.