Эта книга – история шести человек, основанная на дневниках и воспоминаниях. Однако все описанные здесь лица и все обстоятельства, за исключением политических деятелей и исторических событий, вымышлены. Любое сходство с ныне живущими или уже ушедшими людьми – результат случайного совпадения. Некоторые исторические события смещены во времени, чтобы сократить объем книги.

Упомянутые в книге политики повлияли на судьбы миллионов людей, поэтому нелицеприятные оценки их личности не нарушают ни правовые, ни моральные нормы.

Все началось с моей командировки в Белград, когда боевые действия в Боснии уже закончились. Сербский журналист познакомил меня с российским добровольцем. Он был ранен в бедро и лежал в местном госпитале.

Его звали Виктор Шевардин. Он отказался от интервью, но, уходя на процедуры, сунул мне в руки перевязанную бечевкой папку. В ней лежали тетради, исписанные от руки, подшивки каких-то писем, фотографии документов и незнакомых мне мест. Я даже не сразу поняла, что это дневник. Тексты нервные, дерганые, очень небрежные, в некоторых местах вымараны целые абзацы.

«Почему вы отдаете эти материалы именно мне?» – задала я естественный вопрос.

«Я читал ваши статьи о боснийской войне, – ответил Виктор. – Они мне понравились. Кроме того, по происхождению вы – этническая латышка. События, описанные в дневнике, начинаются в 1990 году в Риге. Вам будет проще во всем разобраться».

«Мои латышские корни тут вряд ли помогут. Я родилась в Сибири и живу в Москве».

«Тем не менее».

«Вряд ли дневник недавних событий кого-то заинтересует, – продолжала возражать я. – Прошлое должно полежать на чердаке и покрыться пылью».

«Я понимаю, – согласился Виктор. – Но нет ничего более далекого, чем недавняя история».

«Можно, конечно, переписать дневник, превратить его в повествование от первого лица. Но тогда мне нужна дополнительная информация. Придется лепить образы, создавать настроение, описывать места событий. Вы знаете, что такое литературный антураж?»

«Догадываюсь».

«И еще. Почему в тексте так много исправлений? Дневник – это слепок повседневности, а не подбор слов, его не надо редактировать. Если дневник теряет непосредственность, он теряет смысл».

«Это не мой дневник, – признался Виктор. – Но там описаны реальные события. В них участвовало несколько человек. Я – в том числе. После госпиталя меня отправят долечиваться в Подмосковье. Если вы решите писать, я сниму для вас дом и буду всегда под рукой».

«А остальные?» – спросила я.

«В Москве живет женщина, которая может многое рассказать. Потом надо слетать в Лондон, к британской журналистке, ее зовут Вивиан Белчер. В Эфиопии живет еще одна свидетельница событий – Балкис Адеста. Она уже расшифровала часть древнеегипетских текстов, без которых вам не обойтись. Одним словом, весь необходимый «антураж» вы получите. Деньги – не проблема. Я оплачу вашу работу. У меня лишь одна просьба. Не надо раскрывать имени автора дневника. Да и всех остальных имен тоже. Все, что вы узнаете, еще не принадлежит истории».

«Мы можем кого-то обидеть?»

«Не думайте об этом».

«Тогда о чем я должна думать?»

«О читателе. Эта история интересна сама по себе».

Я прочла дневник за одну ночь. И даже села за компьютер. Но прошло еще несколько лет, прежде чем книга была готова. Все оказалось намного сложнее, чем казалось вначале.

В дневнике почти не было событий. Его автора интересовало одно – проблема экзистенциального выбора. Он подражает Камю и Сартру, пытаясь понять, что толкает человека на поступок. Но не находит ответа.

Его собственный выбор – бунт. Бунт одиночки. И я поняла, почему взялась за эту работу. В одиночном бунте есть что-то завораживающее. Как в картине казни.

Порывшись в книгах, я определила своего героя как первобытного революционера. Он всегда на стороне тех, кто слабее. Тех, кто проигрывает. В гражданскую он был бы на стороне белых. Теперь он на стороне красных.

Ему везет. Он, как кот, постоянно падает на все четыре лапы. Но наступает момент, и «кот» падает с крыши небоскреба.

Сначала я решила предварить книгу известным высказыванием Сартра, что наша личность и наша жизнь не являются данностью – мы творим то и другое посредством своих поступков. Выбор, который мы совершаем в жизни, делает нас теми, кто мы есть. Мы сами решаем, переходить Рубикон или нет.

Но потом я отказалась от этой мысли. Во многих случаях наш выбор зависит не только от нас. А от кого? Не знаю. Во всяком случае, я не смогла свести поступки своих героев к сознательному выбору.

Я также не смогла установить целый ряд причинно-следственных связей. Например, каким образом взмах крыльев маленькой бабочки на руке египтянки три тысячи лет назад смог породить песчаную бурю в одной из крупнейших в мире пустынь – Руб-эль-Хали – поздней весной 1994 года.

По ходу работы меня постоянно преследовала мысль, что я стала жертвой мистификации, что в дневнике нет ни слова правды. Автор не перешел Рубикон, а остался сидеть на берегу. Или же просто помочил ноги. Возможно, эти события могли с ним произойти, но не произошли. Однако Виктор и его подруга Камилла подтвердили все эпизоды, в которых они сами принимали участие. Были и другие свидетели.

Главный герой не только бунтует. Он идет по следам древнего библейского мифа. Если все, что он говорит правда, то это мировая сенсация.

Он ведет журналистское расследование трех уголовных дел, в том числе «дела» об убийстве древнеегипетской принцессы. В последнем случае ему мешает все – отсутствие трупа, улик и главного подозреваемого. Это превращает расследование в очаровательную химеру. Но неожиданно прошлое становится настоящим. И он снова оказывается перед выбором.

Дневник не обладал какими-либо литературными достоинствами. Он был «холодным». Автор не знал, как показать обычные повседневные чувства. Участники событий, описанных в дневнике, не живые существа, а носители той или иной идеологии. В тексте не было резких поворотов сюжета, переходов от надежды к отчаянию и обратно, не было сомнений, нервности, судорожности и прочих мук, предшествующих выбору. Не было ничего открытого и обнаженного. Никаких «охов» и «ахов». Никакой «исповедальни». Все эмоции стерты. Автор безжалостно убрал все «сопли», все что могло бы показаться «эмоциональной банальностью». Однако некоторые сцены, напротив, напоминали мексиканский сериал, в котором все постоянно плачут.

Поэтому чувства мне пришлось придумать самой. От утреннего настроения героев до их сексуальных фантазий. Если я считала, что герой в той или иной ситуации должен согласиться, он соглашался, если отказать, то отказывал. Я решила не заморачиваться по мелочам. Какая разница, как это было на самом деле. Но, скорее всего, так и было.

Не тронутые мною куски дневника выделены шрифтом. Например, такие пассажи:

«… С трудом преодолеваю лень, заставляя себя вести этот дневник. Все равно я не пишу то, что думаю. Меня постоянно посещает мысль, что на свете нет ничего, что стоило бы записать.

… За собственные мысли меня всегда охватывает стыд. Особенно за те, которые возникают на грани риска.

… Многое я вообще не способен облечь в слова, хотя и пытаюсь это сделать.

… Сегодня исписал десять страниц, но не сказал ни слова правды. Сплошные утайки. Чего я добиваюсь? Хочу понравиться самому себе? Это глупость. Но, с другой стороны, зачем мне быть слабаком в собственных глазах?

… Я никогда не любил автобиографические романы в жанре откровенных признаний. Сам я никогда ни в чем не признаюсь. Никогда и ни в чем. Даже на страницах дневника, который никто не будет читать, кроме меня самого. Я вру. Вру о себе. Вру о себе самому себе. Но что еще хуже – на подсознательном уровне я не считаю это враньем.

… Перечел то, что записал. Некоторые ощущения прошлой недели просто смешны. Дешевые переживания. Дурацкие интервью. “Что вы любите?” Я люблю подбирать каштаны. “А что не любите?” Не люблю женщин в рваных колготках. “А музыку?” Люблю блюз. “Я видела вас в джаз-клубе”. Это случайность. Я не люблю джаз. Нет мелодии, просто ноты, импровизация, тысячи крохотных звуковых толчков, которые невозможно удержать в памяти. Мое рассуждение о джазе прошло незамеченным, а спич о рваных колготках растиражировали все бульварные газеты.