Откуда-то издалека донеслись обрывки фраз. «Ты мой сильный, умный, смелый воин. Ты будешь царем, а я – твоей царицей».

Ной заснул. Таисмет вынула из-под кровати свиток папируса, опечатанный большой печатью со странным знаком, не похожим ни на один иероглиф. Немного подумав, она засунула его обратно. Другого надежного места для его хранения в этом доме не было.

Она вышла к пруду, прислушиваясь к звукам ночи. Молчание на земле, покой на небесах. Песок был текучим, сандалии глубоко погружались в него. Она разделась и вошла в воду, призывая силу стихии, уже не раз помогавшую ей.

Таисмет шла быстро, почти бегом, не оглядываясь. За ней, широко ступая, шел огромный нубиец, с факелом в одной руке и дубинкой в другой. Он всегда сопровождал ее во время ночных прогулок. Она хорошо ему платила, и он никогда не нарушал ее одиночества.

Наконец угрюмая равнина осталась позади. Они уперлись в огромный скальный выступ. Разбросанные вокруг камни еще не успели остыть.

Таисмет села на плоский камень и прислонилась к шершавой поверхности скалы. Нубиец тем временем откатил огромный камень, закрывавший вход в пещеру. Из темноты на них зелеными глазами изумрудов смотрела Амон-Асет.

Таисмет вошла в пещеру и пала перед ней ниц.

Помолившись, она приложила лоб к холодному камню скульптуры в надежде получить предупреждение о грозящей опасности. Ей казалось, что царица тихо склоняется к ней, чтобы открыть какую-то тайну.

Немного одурманенная влажной теменью пещеры, она прошептала: «Этой ночью на небе больше звезд, и месяц светит дольше, чем обычно. Да хранят нас боги!»

Она поняла главное – в ближайшее время ей ничего не угрожает. Но то, что должно произойти потом, было скрыто во тьме.

Тряхнув головой, Таисмет встала на ноги и вышла из пещеры величественной походкой царицы. Решение было принято.

Они пошли назад. Таисмет придерживала руками задранное до колен платье. Ее стройные ноги ступали легко и уверенно. Ножные браслеты серебристо звенели.

Чрез час они дошли до полуразрушенной хижины. Таисмет с трудом пролезла в низкую дверь. В тесном помещении в полутьме сидела худая старуха с желтоватым лицом, в черной рваной одежде. С потолка свисали пучки сушеных трав и кореньев, полки вдоль стен были завалены амулетами и снадобьями.

– Я покупаю у тебя яд, – сказала Таисмет.

Ничего не говоря, старуха подошла к меленькому шкафу с деревянными дверцами и, подслеповато моргая, принялась осматривать его внутренности. Набрав корений и трав, она бросила все это в котелок с водой и поставила на огонь.

Таисмет молча смотрела, как старуха помешивает отвар.

– В тебе говорит ненависть, – вдруг прошамкала старуха. – Это ослабит действие яда. Умерь это чувство. И верь в Исиду. Она более могущественна, чем яд. Молись ей! Иначе боги поразят тебя. Как поразят всякого, кто без их соизволения прикоснется к завесе! Но не цепляйся за них, они сами тебя найдут. Если захотят.

По дороге домой Таисмет додумала эту мысль до конца.

Из дневника Эдда Лоренца

По небу метались рваные облака. На скворчащих поземкой улицах выстраивались бесконечные очереди за продуктами.

Приехавший из Москвы Костя рассказал, что в России одновременно закрыли на ремонт все табачные заводы. Кооператоры скупили все мыло и весь стиральный порошок. Рынки переполнены тухлятиной. В Ленинграде толпы голодных перекрыли Невский проспект. В Киеве по Крещатику люди ходят с плакатами «Москали съели наше сало», а московские демократы призывают избавиться от нахлебников, пьющих кровь русского народа. В очередях за алкоголем и табаком начались драки.

Кто-то грамотно разваливал страну.

На предвыборный митинг опять никто не пришел. Я со злостью смотрел на темные окна домов, за которыми скрывалась еще не осознавшая себя Вандея. Хотелось по-бегемотовски ворваться в какую-нибудь квартиру, схватить живущего там жирного хряка за шиворот и бить, бить его головой о стенку, пока он не начнет хоть что-то понимать.

Меня постоянно тошнило. Это могло быть озлоблением от бессилия или февральским обострением гастрита.

Возвращаясь вечером домой, я сразу заваливался спать. Ночью меня мучили кошмары. Словно я брожу по пустому вокзалу из одного зала ожидания в другой, а моего поезда все нет и нет. И вот наступает жуткий миг, когда я понимаю, что моего поезда нет и не будет, так как он потерпел крушение лет двадцать назад.

Это был страх. Страх провала. Мне хотелось плюнуть на все и уйти, спрятаться за туманом, как в детстве, когда весь мир казался враждебным.

Но было нечто, что сильнее меня, – болезненная и неудержимая тяга к бунту.

По семейному преданию, мои далекие предки жгли поместья немецких баронов. Дед ввязался в революцию. Отец был шестидесятником. Теперь пресловутая двойная спираль толкала меня к неясной пока что цели.

Когда дед умирал, мы с отцом сидели у его постели, пытаясь понять то, что он говорил заплетающимся языком. Я ничего не записывал, о чем потом сильно пожалел. Он говорил об Иваре Смилге – доверенном лице Ленина в Финляндии, у которого дед был в подчинении с февраля по ноябрь 1917 года.

Никогда раньше дед мне ничего такого не рассказывал. Я знал, что он был делегатом Второго съезда Советов от Нарвы, а в гражданскую воевал в составе 6-й армии Тухачевского, которого считал редкой сволочью.

События, о которых дед рассказал перед смертью, произошли осенью 1917-го в Финляндии. Немцы передали Смилге 250 хорошо подготовленных и экипированных финских егерей и огромную партию немецкого оружия. Егерей разместили по хуторам вокруг Гельсингфорса. Оружие на пароходе отправили в Петроград, а потом переправили поближе к лагерям немецких военнопленных. В середине сентября Смилга взял под большевистский контроль все правительственные учреждения в Гельсингфорсе, фактически установив в городе советскую власть. Поздно вечером 25 октября (7 ноября) 200 финских егерей под руководством Смилги прибыли на Финский вокзал Петрограда. Дед вспоминал, что было очень холодно. Встретивший их на вокзале человек сообщил, что телефон, телеграф, мосты и так далее уже заняты красной гвардией, но там сплошь одни бандиты и дезертиры. Остался только Зимний дворец. Его охраняют ни на что не способные юнкера и женский батальон. Временное правительство готово сдать власть, но важен сам факт его ареста. Задача – войти в Зимний, арестовать Временное правительство и обеспечить во дворце порядок. Дед вспоминал, что Смилга сильно нервничал, а когда по Зимнему начали стрелять пушки Петропавловской крепости, перешел на мат. Но обстрел продолжался недолго. Для всех егерей не хватило грузовиков. Дед подъехал к Зимнему с первой партией, и они через какие-то двери без проблем вошли внутрь здания. Егеря были отлично подготовлены и разоружили охрану без единого выстрела. Дед одним из первых взошел по Октябрьской лестнице в Белый зал дворца и увидел, как в Малой столовой арестовывают Временное правительство. После этого Смилга отправил его на Второй съезд Советов, провозглашать советскую власть.

Так возникла страна, которую мне надо теперь защищать.

Перед смертью дед впервые назвал революцию октябрьским переворотом, а официальную версию – театрализованной постановкой. По его словам, все было сделано тихо, профессионально, без суеты. Вооружать немецких военнопленных не потребовалось.

Сейчас советскую империю разваливали не менее профессионально.

Я вспомнил, как на утро после смерти деда в его квартиру нагрянули работники госбезопасности и забрали все документы. Перед уходом они порекомендовали мне держать язык за зубами.

Революция пожирает своих детей, но дед по чистой случайности выжил. Исторический счет за ужасы революции и гражданской войны перешел к моему отцу, которого бросили в самое пекло Сталинградской битвы, где люди гибли сотнями тысяч. Но он тоже выжил и довоевал. Теперь настала моя очередь платить по счетам.