Но – чем платить? Участием в новой революции? Или в контрреволюции? Какая, в сущности, разница! После баррикад власть всегда оказывается в руках сукиных детей и осквернителей могил.

Дед категорически запретил хоронить себя на алее старых большевиков. Как в воду глядел.

Однажды, шатаясь по своему избирательному участку, я забрел на типографию, где печатали мои предвыборные листовки. Было холодно и безлюдно, только у черного входа двое рабочих мрачного вида разгружали грузовик, деревянные ящики с грохотом падали на асфальт. Я вошел в пыльный цех. Под ногами все вибрировало и тряслось, как будто я попал на отчаливающий корабль. Пьяный корабль Артюра Рембо.

Соленой пеною цвели мои блужданья,

Мне ветер придавал свободных крыл изгиб.

Начальник цеха протянул мне листовку, пахнущую типографской краской. На лицевой стороне под лозунгом моей предвыборной кампании «Я не прошу, я предлагаю» красовался мой портрет. Бумага была плохой, с желтоватым оттенком, поэтому я выглядел довольно жалко. Вряд ли после выборов женщины завалят меня любовными письмами. А так – ничего. Лицо человека, которому можно доверять. На обратной стороне листовки был набран текст моих обещаний. Бредятина!

Чтобы переломить ситуацию, я попросил помощи у друзей. Ночью мы взломали дверь домоуправления и перефотографировали списки жильцов. Агитировать латышей не имело смысла. Поэтому мы начали методично обходить квартиры жильцов, говорящих по-русски. А наши самые красивые девушки часами стояли на обдуваемых метелью перекрестках с предвыборными листовками, продвигая мое имя как торговый бренд.

Мы отрывали людей от стирки, готовки, выпивки и телевизора, пытаясь втолковать им, что Советский Союз должен быть сохранен, что в развалившемся государстве всю их прошлую и будущую жизнь вынесут ногами вперед.

Из ротозея и пофигиста я в одночасье превратился в бесстрашного героя. У меня даже появились фанаты. Я жал им руки, испытывая мучительное безразличие ко всему.

Обходя квартиры, я часами выслушивал пьяную бредятину о русской душе и косноязычные проекты светлого будущего. В одной из квартир одинокий старик пообещал проголосовать за меня только в том случае, если я помогу продвинуть его изобретение на Нобелевскую премию. Сидя в сталинском лагере, он обратил внимание на благотворное воздействие позы орла над очком лагерного сортира на истерзанную алкоголем печень. Если правильно тужиться, а он знает, как это делать правильно, то можно заметно поправить здоровье. Я, конечно же, обещал. В другой квартире старший научный сотрудник незабвенного института НИИЧАГО целый час забивал мне голову всякой демократической хренью. Я сказал ему, что через полгода национал-демократы закроют его институт, а сам он будет продавать китайские кальсоны на демократических толкучках. Меня выставили за дверь.

 Обломы случались довольно часто. Разные умники в очках и без убеждали меня в том, что маленький гордый народ имеет право на вожделенную свободу. Я отвечал, что тоже не против, но я не хочу, чтобы, вдохнув воздух свободы, мой маленький гордый народ харкнул им всем в рожу. Меня не понимали и отказывались идти голосовать.

Я вспомнил, что Ленин как-то назвал русскую интеллигенцию говном. Как он был прав!

Всякая революция начинается с тихого озверения обывателя. Но он молчит, потому что не умеет сказать. Вместо него говорит интеллигент – и говорит, конечно же, о свободе. Свободы становится много, как грязи. Но она приходит не одна. Из всех щелей выползает ужас. Обыватель в панике. Он начинает бояться телефонных звонков, стука в дверь. Он читает плохие газеты, выискивая в них признаки того, что окружающий его кошмар скоро кончится. Какая наивность! А что интеллигент? Переполненный интеллектуальным омерзением ко всему, он продолжает тупить. Но молох истории не дремлет, и его ставят к стенке. Он кричит: позвольте, позвольте, я решительно протестую! Очки разбиты, штаны мокрые. И только тут он начинает кое-что понимать. Но поздно. Раздается команда: «Пли!» К власти приходят чиновники и подонки. Занавес! Так было в семнадцатом, так будет и сейчас.

Я даже написал по этому поводу стихи и прохрипел их под гитару в стиле Высоцкого в одном из молодежных клубов. Но, как всегда, не был понят. Правда, имел успех.

Как-то раз, сидя на ступеньках перед дверями очередной квартиры, я пережил острейший приступ человеконенавистничества.

Чего я хочу от этих запуганных жалких людишек? Почти у каждого второго неустойчивая психика и расшатанные нервы. Все, что они могут, – это подставлять себя под удары судьбы. И все. Для них быть – это быть загнанными в угол.

Одни молятся на свое национальное государство, наивно полагая, что оно решит все их проблемы. Другие ждут, когда Европа откроет границы, чтобы дать деру. И у тех, и у других от телевизора в глазах мухи, а в голове тараканы или, вернее, тараканьи попки. Тараканы все-таки шуршат.

Но надо было работать. Я обошел всех руководителей заводов, расположенных в моем избирательном округе, предупреждая их, что летом, после обретения Латвией независимости, начнутся повальные увольнения. Единственный выход – пока не поздно продать заводы самим себе. Только так им удастся сохранить и заводы, и самих себя. Я написал две статьи: «Молчание волков» и «Впереди только инфаркт», в которых попытался втолковать «красным директорам», что надо спешить. С добросовестными приобретателями имущества ничего не сможет поделать даже ангажированная юстиция независимой Латвии.

Для последнего предвыборного митинга, на котором мне надо было собрать не менее пятисот подписей, я снял актовый зал ближайшей русской школы, пообещав найти школе спонсора в лице разбогатевшего кооператора.

Школьный зал был переполнен – люди сидели, стояли в проходах, теснились у дверей.

Постепенно я начал различать отдельные лица. Первые ряды заняли немолодые, но все еще цветущие женщины, выставив аппетитные коленки. Две-три выглядели даже очень привлекательно.

Ближе к окнам грузно сидели усталые мужчины. Рыхлые лица, бугры животов, растянутые вороты рубах, сбившиеся набок галстуки. «Красные директора». Я знал практически всех. Они таращились по сторонам, поминутно отирая вспотевшие лбы.

Весь центр зала заняли пенсионеры.

Молодежь расселась недалеко от выхода, чтобы было проще улизнуть.

Я поискал глазами Костю. Он стоял у дверей, проводя своего рода фейс-контроль. Его тонкое умное лицо и напряженный взгляд не выдавали ни единой эмоции, хотя более ранимого человека трудно было найти.

По проходам ходили здоровенные парни, которых привел Виталик из военного училища. Они вежливо следили за порядком и раздавали агитки. У Виталика под глазом был фингал, переливавший оттенками индиго. Похоже, кто-то хотел сорвать мероприятие.

В заднем ряду в скованной позе, на полстула, сидел представитель участковой избирательной комиссии. Весь месяц он следовал за мной по пятам, пытаясь поймать на нарушениях закона.

Милена, наклонившись ко мне, стала шепотом зачитывать выдержки из газет. В латышских газетах меня называли сорняком, который надо выдрать с корнем. А в одной из русских газет заметка обо мне была помещена между фотографиями одной длинноногой и одной пышногрудой девицы. Заметка называлась «Бомбист Лоренц». В другой русской газете написали, что опрос студентов посрамил преподавателей – членов Народного фронта. Студенты сказали, что мои лекции в университете были лучшими. Особенно всем запомнилась последняя лекция.

– Что ты им выдал напоследок? – спросила Милена.

– Ничего такого. Я сказал, что мы знаем, как противостоять авторитарной власти. Но как бороться с демократией, мы пока не знаем.

Наконец с улыбкой мученика появился Костя.

– Зрителей – полный стадион! Пришлось дополнительно втащить сотню стульев. Имей в виду, публика собралась интеллигентная. Из рабочих общежитий никто не пришел.

Я оглядел зал:

– Значит, пролетариат не хочет защищать родную советскую власть?