– Нет, не хочет.

– Ну и х…й с ним. Латыши есть?

Костя поднял ладонь, растопырив пальцы:

– Человек пять.

Он еще что-то говорил, а я безуспешно пытался поймать струю свежего воздуха.

– Надо открыть еще одно окно, – я подошел к окну, распахнул боковую створку и посмотрел вниз. У входных дверей тоже толпились люди.

В зал влетел ветер, и Милена кое-как сложила вырывающуюся газету.

– С тобой все в порядке? – озабоченно спросил Костя.

Со мной было все в порядке. Почти в порядке.

– А эти что здесь делают? – я показал взглядом на шумную группу молодежи с заметной придурью в глазах.

Костя щелкнул пальцами:

– Молодежный клуб «Бригантина».

Я вспомнил, как мои пламенные призывы в каком-то молодежном клубе потонули в болоте равнодушия и рок-музыки.

– Романтики адреналина?

– И это тоже. Они считают, что после всех этих демократических выборов к власти придет не отважный гимнаст Тибул или бесстрашный укротитель Просперо, а клоун из политического балагана. И предложили помощь.

– Ты им сказал, что мы собираемся не побеждать, а проигрывать. Но проигрывать красиво.

– Не успел.

Я рассматривал собравшихся, они рассматривали меня. Казалось, все ждут какого-то откровения. Я повернулся к Косте:

– У меня сегодня два варианта – создать русскую партию или объявить танцы.

– Объявляй танцы, шманцы, все, что угодно, только не читай тут всем лекцию. Нам главное собрать подписи. Говори так, чтобы они плакали, смеялись, злились, негодовали и все такое. Но не обсуждай заведомую ерунду. Говори так, как будто вбиваешь гвозди.

– Куда? В собственный гроб?

– Возьми гитару и спой вместе с молодежью: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса».

– Может лучше эту, мою, знаменитую…

– Какую?

– Ну ту, про гнилую русскую интеллигенцию: «Он понял все, когда стоял у стенки, но жизнь ушла с печальным звуком “пли”».

– Ты с ума сошел!

– А ты уже и шуток не понимаешь. Тебе-то хорошо, в твоем избирательном округе два военных городка.

– С военными тоже не все так просто. Знаешь, что они мне предложили? Не более и не менее, как ввести в устье Даугавы ракетные крейсера и объявить Ригу свободным ганзейским городом.

– Историки, мать твою! Книжки читают…

Я начал набрасывать тезисы выступления. «Дорогие друзья! У меня для вас две новости: одна плохая, другая – еще лучше. Процесс, который начался полтора года назад с требования сменить в Латвии поясное время, успешно завершен. Республика выходит из состава Союза. Независимой Латвии вы не нужны. Вся ваша прошлая жизнь никуда не годится. Горбачев предал вас еще на Мальте. Вы брошены на произвол судьбы. Вам не на что рассчитывать. Хорошая же новость состоит в том, что у вас есть я…!»

Я смял листок и засунул его в карман пиджака.

Кто-то пытался хлопать в ладоши, кто-то зашипел, собираясь свистнуть. Надо было начинать.

Я встал и подошел к микрофону. Зал замер. На многих лицах было сочувствие. И я понял – им все равно, что я скажу.

Стоящий в горле ком мешал говорить. Я поднял руку с жатым кулаком в приветствии «рот фронта» и хрипло прокричал в микрофон: «Да здравствует Советский Союз!»

То, что произошло потом, напоминало замедленную съемку. По залу пробежала нервная дрожь. Треснул стул. Через мгновение все взорвалось громом аплодисментов. Молодежь у дверей принялась скандировать: «Советский Союз, Советский Союз!»

Я окинул взглядом задние ряды, где сидели латыши. Наблюдатель из центральной избирательной комиссии смотрел на меня выпученными глазами, так, как будто я только что прокричал: «Зиг хайль!»

– Вот, в принципе, и все, что я хотел вам сказать, – мой голос немного дрожал. Похоже, я сильно расчувствовался.

Из зала были заданы всего два вопроса: по какому такому праву Народный фронт не соблюдает союзную конституцию и что я думаю о Горбачеве. Костя предупреждающе кашлянул. Я сказал, что если бы конституции никогда не нарушались, то мы бы жили по законам Хаммурапи. Отвечая на второй вопрос, я ограничился анекдотом:

«Стая птиц собралась вокруг вожака – вот, мол, наша жизнь нам не нравится, хотим жить лучше. И вожак говорит стае: “там”, махнув крылом в сторону горизонта. Стая улетает. Проходит время. Стая возвращается. Потрепанная, еле живая. И снова собирается вокруг вожака. Самая смелая птица говорит: “но там ничего нет”. Вожак удивленно поворачивает голову и спрашивает: “где?”»

Зал разразился хохотом.

Под бурные аплодисменты собрание благополучно завершилось. Я начал обход, пожимая всем руки.

Ко мне подошел наблюдатель из Центральной избирательной комиссии. Теплые ботинки, переброшенное через руку ратиновое пальто, ненавидящий взгляд.

Я взял его под локоть, и мы вышли из зала, как два закадычных друга.

– Поздравляю, – почти прошипел он. – Не знаю, как вам это удалось.

Как и все в Народном фронте, он был уверен, что русский избиратель с рождения пофигист и на митинг не придет.

– Спасибо, – пробормотал я, отводя взгляд от его омерзительной улыбки. – Претензии есть?

Он ничего не ответил. Я вежливо сопроводил его до выхода и даже открыл перед ним дверь. Холодный ветер сквозь рукава залетел ко мне под пиджак.

Взлетев обратно по лестнице наверх, я наткнулся на двух молодых девушек, сидящих на подоконнике. В нос ударил запах дешевой туалетной воды.

Мне страшно захотелось узнать, о чем они говорят.

Недалеко на стене висела школьная стенгазета, и я направился к ней медленным, неуверенным шагом, словно бы не зная, что мне нужно.

Девушки трещали о своем:

– Мы с Надькой вчера вечером поехали в «Лиру», и она там так нажралась, что упала со стула. На полном серьезе! Потом пошла поблевать в мужской туалет. А мы с Женькой сидим и смотрим друг на друга. Нормально, да? А в конце Женька мне все рассказала… Короче, ты помнишь, когда она была у врача, типа на тему этой, как ее, птичьей болезни? Так вот, на самом-то деле…

Я благоразумно отошел подальше.

Девушки уставились в окно:

– Блин, опять этот снег сраный. Не пойму, с какого перепуга я вообще сюда приперлась. На кой хрен мне этот Советский Союз… Жрать нечего. Ты знаешь, что мне сказал Имант? Что в их новом государстве будут низкие цены. Дешевых тряпок навезут. Сечешь? Пива хочешь?

Девушки неловко спрыгнули с подоконника, обнажив бедра до самых трусов. Они ушли по коридору, а я вернулся в зал.

Костя протянул мне подписные листы:

– Что, тяжела шапка Мономаха?

– Я все сделал так, как ты хотел. Коротко и ясно.

– Ты молодец. Мы собрали полторы тысячи подписей, в три раза больше чем надо. Теперь ты можешь зарегистрироваться.

Я рассказал Косте о только что подслушанном разговоре.

– А ведь девка права. Древние греки считали, что в мире теней все исключительно дешево, бык там стоит всего лишь грош.

Зал постепенно пустел. Остались только наши, пара уборщиц и рыжая тетка, которая замещала директора школы. Она о чем-то говорила с Миленой.

Я окинул взглядом свою команду, освещенную гудящими лампами дневного света.

– Всем спасибо. Вы лучше всех!

Подошла Милена.

– Чего этой рыжей от тебя надо? – не понял я.

– Она перепугана и хочет, чтобы мы скорее убрались.

Я сомкнул пальцы и, вывернув руки ладонями наружу, хрустнул суставами.

– Вот-вот! Самое время начать пресмыкаться перед новой властью. Дура! Русские школы все равно закроют. Как бы она ни наклонялась. Скажи ей, что у нас аренда зала до девяти часов.

Свет в зале погас. Но потом снова зажегся.

– Ну, и что дальше? – спросила Марина. Раздавая предвыборные листовки, она сильно простудилась и теперь шмыгала носом.

– На выборах надо будет проконтролировать подсчет голосов. Иначе все впустую. Я скажу, что и как.

– А потом?

– Потом? Не знаю.

– Мне казалось, что ты все знаешь.

– Я уже в том возрасте, когда могу честно признаться, что не знаю ровным счетом ничего.