Не сказать, чтобы в закрытом заведении ничего не происходило, но ничто из этого его не касалось. Времени у всех стало больше, но никто не тратил его на Энтони, даже Патриция.

В дом постоянно приходили с визитами друзья и старые завсегдатаи с соответствующими случаю мрачными лицами — поболтать и выпить чашку чая на кухне. Были также и родичи — тётя Луиза с Арвнак-стрит, маленькая плотно сбитая женщина с варикозными венами, принятая тётей Мэдж с величавым достоинством. Заявился кузен из Перкила, и ещё один из Монен-Смита. Пользуясь родством, они задержались намного дольше, чем остальные, и сидели в углу, поджав губы, пока другие приходили и уходили. Осторожно и постепенно переводили разговор на денежные вопросы и преданность Джо кровным связям. Но тётя Мэдж утверждала, что Джо был весьма скрытен в своих делах, его финансовые соглашения для неё оставались закрытой книгой, она во всём полагалась на Джо, и позже, когда придёт время, родне сообщат, если он что-то им оставил. Пришлось им этим и удовлетвориться.

Потом приходили какие-то люди в чёрных шляпах и чёрных костюмах с вытертыми до блеска локтями, шныряли туда-сюда с поддельно горестным видом. Какое-то время они провели в уединённой комнате с закрытыми ставнями в передней части дома, потом вернулись с чем-то громоздким и с трудом подняли этот предмет наверх по корявым ступеням.

Джо был бы польщён, сумей он увидеть и оценить надлом, оставленный в жизни близких после его ухода, и то, как они переживали потерю. Патриция, вся в слезах, слонялась по дому, слезы наворачивались, но не падали. Её глаза напоминали цветы, залитые дождём. Дядю Перри было почти не видно — он оставался наверху, в своей спальне, и только изредка, опухший и бледный, спускался поесть или за новой бутылкой. И даже малышка Фанни работала, шмыгая носом.

А тётя Мэдж, по её словам, потеряла сон, и, видимо, была очень утомлена. Все три первых дня мрака и ожидания, когда весь дом словно был подавлен происходящим, она почти постоянно безучастно сидела в одном и том же кресле на кухне, дремала, глядя в очаг, потом вдруг просыпалась и каждый раз удивлённо оглядывала знакомую обстановку, как будто не могла поверить, что все осталось на своих местах. Казалось, она нуждается в обществе и предпочитает оставаться на кухне. Наверх никогда не приглашались даже ближайшие родичи.

Как будто тень смерти коснулась её крылом, и ей требовалась поддержка от самых привычных предметов повседневной жизни. Энтони не понимал как, даже с физической точки зрения, ей удаётся так долго оставаться на месте и не шевелиться.

В день похорон в её поведении произошли заметные перемены к лучшему. Она сошла вниз в впечатляющем платье из прекрасного чёрного шёлка, с огромным, как водопад Замбези, каскадом кружев на груди, и принялась хлопотать, готовить сандвичи для возвращающихся с похорон. Казалось, она в первый раз осознала достоинство своего положения как вдовы покойного. Трёхдневное бдение почти завершилось, последняя ночь прошла.

С утра прибыл первый из одетых в чёрное джентльменов, и на сей раз тётя Мэдж поднялась наверх вместе с ним. Потом спустилась, и на её пухлом лице читалось, что она справилась со слабостью.

Когда она спустилась на кухню, на ней были крупные чёрные серьги.

— Ты хочешь его увидеть? — спросила она.

Энтони выждал мгновение, а потом понял, что на кухне кроме него никого нет.

— Кого? — растерянно спросил он.

— Дядю. Это последняя возможность. Я думала, ты захочешь.

— О нет, спасибо.

От этого предложения по его спине пробежала дрожь.

— Его племянник… Я думаю, ты бы мог.

— Нет, — сказал он. — Лучше я…

— Как хочешь. У тебя есть… чёрный галстук?

— Нет, тётя Мэдж. Этот самый тёмный.

— Ступай и купи, — она покопалась в сумке. — Должное уважение. За угол и вниз по холму. Хотя тебе бы лучше на него посмотреть. Такое умиротворение…

Он подхватил кепку и поспешил за галстуком. Ветер с моросящим дождём освежали кожу, но ещё больше — дух. Они, казалось, говорили: «Ты молод, и твоя жизнь здесь, снаружи, не там, нет, не там, жизнь легка и свободна».

Энтони медлил, стараясь продлить свободу — смотрел на катер, грациозно скользивший по заливу Сент-Мовс. Увидел рыбака, возвращавшегося с утренней ловли, и попытался посчитать рыб у него в мешке. Тот остановился на углу, чтобы поболтать со знакомым мальчиком. Они говорили о всяких интересных вещах — про катапульту, про собаку, охотившуюся на кроликов, про фермера и яблоню. Но в конце концов, Энтони больше не мог оставаться — через несколько минут начнут собираться люди, он должен вернуться туда, к приглушённым голосам, задёрнутым шторам, к запахам хризантем и мха.

Тётя Мэдж сидела в своём любимом кресле. Когда вошёл Энтони, она подняла взгляд на часы.

— Играл, — сказала она. — Нехорошо сегодня гулять без дела. Не подобает. Думала, тебе следовало бы взглянуть на него в последнюю ночь. Племянник, и всё такое. Думала, ты мог бы. Но теперь уже слишком поздно.

В её глазах читалось недовольство им за этот отказ.

В ту ночь он опять видел страшный сон.

Во сне он ходил кормить лебедей на Лебяжьем озере, а по пути обратно у ворот кладбища его поджидал не кто иной, как сам дядя Джо. Они пошли домой вместе, и Джо курил свою чужеземного вида трубку. Дорогой он пытался убедить Энтони сделать что-то, мальчик не мог припомнить, что именно, но старику это было важно и срочно. Пока они спорили, навстречу им по дороге всё шли и шли люди, каких Энтони прежде не видел — худые, с серыми лицами. Казалось, многие просто движутся, а не идут, как фигурки в стрелковом тире. «Всё это мои друзья, — сказал дядя Джо, — теперь мы одна семья». Проходя мимо одной женщины, Энтони заглянул под опущенный капюшон плаща и увидел, что её лицо ссохлось до размера сжатого кулака.

Они подошли к ресторану, и оказалось, что вывеска Джо Вила сорвана, входная дверь висит на одной петле, а заведение выглядит тёмным и опустевшим, как будто там годами ничто не двигалось.

Дядя Джо вложил что-то в руку Энтони. Это был цветок хризантемы.

— Вот здесь я живу, — сказал Энтони. — Хотите войти?

— Нет, — сказал дядя Джо. Я лучше пойду домой.

И он ушёл, а Энтони остался стоять там, с цветком в руке, глядя на тёмный и пустой ресторан. Потом перевёл взгляд на цветок и увидел, что тот гниёт, превращаясь в плесень.

Он поспешил бросить цветок, наступил на него, ощутив, как хлюпнуло под ногой, а потом шагнул на порог разрушенного ресторана. Он знал, что должен войти и лечь спать, но также знал, что там, в паутине и темноте, его что-то ждёт.

И он вошёл.

Там, в глубине, что-то двигалось. Он повернулся, чтобы убежать, но ноги как будто вязли в зыбучем песке, а входная дверь превратилась в далёкий прямоугольник света. Он пытался сосредоточиться, собрать все силы для бегства, но каждый новый шаг не двигал дальше.

Открыв глаза, Энтони увидел, что обстановка не изменилась. Он сел в кровати — она по-прежнему на своём месте. Он в доме, и там же его кровать, он спал. Но по лестнице всё же что-то двигалось, и до сих пор виднелся светящийся прямоугольник двери с горбом автоматической кассы.

Энтони потёр глаза. Сегодня кошмары покидали его ещё медленнее, чем четыре ночи назад. Он знал, что всё это был просто сон, но до сих пор находился в ресторане и до сих пор испытывал ужас. Он знал, что если выйти наружу, там до сих пор валяется сгнивший цветок, который дал ему дядя Джо. Всё это ощущалось так же реально, как откинутое одеяло.

Осознав, что прямоугольник света из двери на самом деле — окно его спальни, Энтони в конце концов успокоился. Он снова лёг и медленно выдохнул сквозь сжатые зубы. Ему бы следовало посмеяться над сном — в его возрасте любого бы лишь позабавила извращённая реальность видения. Но в темноте над кошмаром смеяться никто не стал бы, хотя при свете дня — да, возможно. И кроме того, суета и шорохи не прекращались.

Он поднял голову и прислушался. Всё повторилось. Но относительно характера звуков и направления он полностью ошибался. Шум доносился снизу, из кабинета дяди, там кто-то двигался.