— Что значит важное?

Лодка мягко коснулась илистого дна.

— Это тебе решать, — резко произнес Том. — Насколько я знаю, ничего не должно случиться. Но если что-то и произойдет, в общем, ты легко поймешь, что мне хотелось бы узнать.

Теперь, когда пришло время уходить, Энтони не хотел расставаться с доверительностью этого недавно обретенного партнерства. Ему казалось, что он заключил серьезную сделку со слишком непонятным ориентиром. Условия и определения были слишком расплывчаты. Так много оставалось на его усмотрение, это было лестно, но немного подавляло. Он знал, что как только он попадет домой, в голове всплывет много вопросов, но теперь, пока еще было время спросить, лишился дара речи.

— Не передумал, Энтони? — Зубы Тома на мгновение блеснули. — Великие люди никогда не сомневаются. Помни, я полагаюсь на тебя. И снова большое спасибо.

Энтони вылез из лодки и улыбнулся в темноту. Затем склонился над носом лодки и осторожно столкнул ее в воду.

— Ладно, Том, — произнес он, наблюдая, как темная фигура начала грести.

Потом он развернулся и нашел среди ила и водорослей тропинку к темной громаде дома.

На кухне была только Фанни. Она читала женский журнал и, как обычно, вытянула ноги и положила их на любимую скамеечку тети Мэдж.

— Привет, — сказала она. — Где ты был? Ты ужинал?

— Нет… Что-нибудь еще осталось?

— Пирог. Остыл, но в нем много мяса.

Он взял пирог и рассеянно откусил, его мысли все еще были заняты другим. Энтони машинально приблизился к огню, потому что у него замерзли руки и ноги.

— Про меня спрашивали за ужином?

— Нет, я не слышала.

— Где сейчас мисс Патриция?

— Гулять пошла. Мистер Поулин приходил.

Письмо будто прожигало дыру в кармане. Энтони пришла в голову блестящая идея: он не станет передавать письмо Пэт, а просунет его под дверь ее спальни. Тогда ей, возможно, даже не придет в голову спрашивать, не он ли оставил там письмо. Энтони не мог понять, что побудило его дать обещание Тому. Пэт посчитает это предательством. Он разрывался между двумя обещаниями.

— А тетя Мэдж и дядя Перри?

— В гостиной.

— Пожалуй, возьму еду в постель, — сказал он. — Я устал.

— Да ну, еще рано. Не читай в постели и не оставляй горящую свечу, а не то подожжешь дом.

— Взялась командовать, да?

Она скорчила гримасу.

— Ну, она всегда мне так говорит.

Энтони вышел в коридор, машинально пригнулся, чтобы не наткнуться на липучку для мух, и остановился на мгновение, пристально вглядываясь в темный ресторан. Вся нижняя часть дома не была освещена: прилавок, залы, различные кладовые. Пару недель назад это место было переполнено людьми, и дядя Джо точил нож за прилавком и торговался с покупателями за разные куски мяса. Жизнь била ключом. А сейчас — тьма и запустение. Лучше свет, жара и шум. Все что угодно лучше тьмы. Энтони ненавидел ее и боялся.

Память о том сне прокралась в его мысли как вор, и он резко отвернулся от ресторана и начал подниматься по лестнице. Сон был настолько ярким, что даже сейчас Энтони почти слышал этот шелест в углу ресторана.

На первой лестничной площадке горела крошечная масляная лампа. Единственная жемчужина света в темноте, не больше капли воды в пещере. Дальше, за углом, еще одна лестница, узкая и мрачная, вела в его комнату.

Но сначала письмо. Энтони вынул его и рассмотрел. На нем не было никаких надписей. Может, Том побоялся, что если она увидит его почерк, то уничтожит, даже не распечатывая. Энтони прокрался мимо двери гостиной, под которой виднелась узкая полоска света, и подошел к комнате Пэт. Когда он проходил мимо гостиной, то на мгновение различил бормотание голосов, теплое и уютное. Вот бы еще не скрипели половицы — бесполезно пытаться идти легко и бесшумно, когда весь дом откликается при каждом втором шаге.

Энтони бесстрашно повернул ручку двери и приоткрыл ее на несколько дюймов. Он никогда раньше здесь не был. Странно, в скольких комнатах этого дома он еще не бывал. Ноздри учуяли еле уловимый, сладкий женский запах. Это его взволновало. Такой запах сопровождал все манящее, чистое и неприкосновенное — это была сама суть женственности, красоты и грации. С трепетом и на цыпочках он подошел к туалетному столику, положил на него письмо и, внезапно испугавшись, что его здесь застукают, поспешил выйти.

Дверь за ним громко защелкнулась, и он несколько секунд стоял в темноте коридора, прислушиваясь к биению собственного сердца. Но у тех двоих в гостиной не было никаких оснований для подозрений; он снова услышал их приглушенные голоса. Похоже, говорил в основном дядя Перри. Как всегда.

Энтони подошел к двери гостиной и остановился в раздумьях, стоит ли входить. Ему не очень-то обрадуются; он помешает. Да и какое ему дело до их разговора? Он собирался уйти, и тут услышал голос тети Мэдж.

— Нет, Перри; я не позволю… определенно не позволю…

Энтони услышал залихватский разбойничий смех Перри, после чего всё стихло, а затем раздался короткий и пронзительный смешок. Трудно было понять, кому он принадлежит. Смеяться могла тётя Мэдж, хотя прежде Энтони не слышал от неё подобных звуков. Опять же, он никогда и не слышал, как она смеётся. Казалось, что с ней такого не бывает, и теперь Энтони не знал, чего ожидать.

— Слишком скоро… неприлично… Как ты смеешь?..

Смех Перри стал медленнее и тише и сменился хриплым смешком. Затем снова разразился другой смех, но теперь короткое, сиплое и продолжительное хихиканье. Казалось, в этом смехе боролись восторг и оскорбленное достоинство, и достоинство отступило.

Энтони повернулся и взбежал вверх по лестнице в свою комнату. Он знал, что если бы у него хватило смелости, он мог бы открыть дверь гостиной и войти.

Но понимал, что не сделает этого за все сокровища на свете.

В тёплый солнечный день позднего сентября в полицейском суде Фалмута начался процесс, где Том Харрис, адвокат из Маунт-хауса в Пенрине обвинялся в нападении и нанесении побоев Эдварду Поулину из Меваджисси и Францу Тодту из Гамбурга. Рассмотрение было отложено, поскольку бутылка пива, войдя в контакт с головой Франца Тодта, причинила пострадавшему больший ущерб, чем изначально предполагалось. Впрочем, на данный момент он окреп достаточно, чтобы явиться в суд с перевязанной головой и выражением законного недовольства на вытесанном из камня лице.

Харрис предпочёл упрощённое разбирательство. Интересы его представлял партнёр, высокий человек с обманчиво-мягкими манерами. Суть обвинения против Харриса заключалась в том, что он, придя в ресторан в состоянии опьянения, вздумал драться, беспричинно затеял ссору с Поулином и, не удовлетворившись избиением одного достойного человека, нанёс удар Тодту.

Харрис признавал вину в том, что начал ссору с Поулином, но не в том, что ударил Тодта. Публика в суде чуяла, что история повторяется, и гадала, получит ли Харрис полгода усиленного тюремного заключения, как в прошлый раз мистер Фоссет.

Свидетелей было множество, но хотя все они видели, что происходило до выключения газа, дальнейшего не видел никто. Тем, кто сколько-нибудь знаком с законом, скоро стало понятно, что по второму пункту обвиняемого вряд ли признают виновным. Несмотря на то, что он нёс моральную ответственность за начало драки, не имелось никаких доказательств его нападения на боцмана Тодта, кроме, разве, того, что Харрис случайно уселся к нему на колени. В самом деле, все свидетели подтверждали — если между Тодтом и Харрисом и имел место обмен ударами, инициатива исходила от немца, возмущённого вмешательством в его ужин.

Точку в этой части обвинения поставил третий помощник с парусника, задержавшийся, чтобы дать показания. В ходе перекрёстного допроса он признал, что за время долгой и трудной дороги домой имел скверные предчувствия, а также, что прибыв на поле боя как раз перед выключением света, видел боцмана Тодта дерущимся с людьми с его же корабля. Было установлено, что эти люди больше не находятся под юрисдикцией данного суда, поскольку сейчас их корабль пребывает на Балтике.